Песни из альбома «Меж еще и уже»^*

Песня о зубном протезе

Помимо реальных событий моей интимной жизни, откровенно изложенных в этой песне, поводом для ее написания послужило желание автора опровергнуть давний трюизм, что в наши дни, мол, нельзя придумать новую тему для песни — все темы и сюжеты уже известны и апробированы. Автор ни в коем случае не может согласиться с такими заведомо пораженческими настроениями. Он считает, что новых тем и сюжетов навалом, и совсем не обязательно это что-то эпатирующее или табуированное — во всяком случае, эпатаж не должен быть самоцелью. Нужно только не побояться посмотреть на себя и окружающий мир взглядом, не замутненным формальными представлениями, о чем можно и о чем нельзя писать, а обратить свои помыслы к тому, как это лучше и интересней сделать.

А если говорить непосредственно о зубном протезе, то, если отбросить в сторону всякие мелкие неудобства, это, безусловно, панацея для тех, кого милосердный Господь наделил плохими зубами. И я от души рекомендую всем упомянутым страстотерпцам, вместо того чтобы перманентно лезть на стену от зубной боли и таскаться по зубным врачам, подвергаясь за собственные (и немалые!) деньги неимоверно мучительным и унижающим человеческое достоинство процедурам, последовать моему примеру и, собравшись с духом, единым махом вырвать к трепаной матери все, что у них еще осталось, и вставить себе аккуратный, радующий глаз и, главное, абсолютно безболезненный протез, дабы прожить остаток жизни по крайней мере без этих страданий — тем более что на нашу долю еще с лихвой достанет всяких других.

Знают все, как я в быту неистов,
оттого, должно быть, неспроста,
с юных лет не вынося дантистов,
не санировал я полость рта.
В те годы был я молод и весьма беспечен,
но в одно из неприятных утр
я обнаружил вдруг, что совершенно нечем
стало пищу принимать вовнутрь.

Что ж тут делать и куда деваться,
если выхода другого нет?
И пошел я, сирота, сдаваться
в ненавистный с детства кабинет,
где каждый миг в руках вредителя и ката
полон мук неописуемых,
где целый день слышны с восхода до заката
вой и вопли истязуемых.

Объяснил мне доктор популярно
все, чего я без него не знал:
что отросток мой альвеолярный
недоразвит и постыдно мал,
что исправлять пора, пока еще не поздно,
нёбных пазух искривленный свод,
что медикаментозно люфт пародонтозный —
не помеха ставить бюгель в рот.

В общем, сладили вставную челюсть —
цельносъемный, так сказать, протез,
и теперь я только грустно щерюсь
на любой мясной деликатес.
К тому же, всех моих страданий в довершенье,
каждый раз, когда я вслух пою,
я завсегда просю у публики прощенья
за свою артикуляцию.

Мы ли были искры звездной пыли?
Мы ли мнили, что конец зимы?
Мы ли слили все под хвост кобыле?
Мы ли или были то не мы?
И вот пока встречались мы и разлучались,
ожил времени разъятый труп,
и вновь бухая мгла стоит в глазах, качаясь,
как последний почерневший зуб.

Амур пердю

К сожалению, любовная тема в моем песенном творчестве представлена весьма скудно, хотя ни в коем случае нельзя сказать, что я к ней совершенно равнодушен. Отнюдь. Даже дожив до лет, выражающихся, как писал М. Зощенко, почти трехзначным числом, я не чувствую себя полностью свободным от эйфорического и в то же время мобилизующего воздействия женского обаяния. Но почему-то с годами это все реже находит отражение в моих стихах и песнях. Пес его знает, почему так получается. Возможно, сказывается влияние моего любимого Брассенса, у которого любовной лирики тоже было негусто.

Конечно, в молодости, когда промежуток времени между лирическим импульсом и его художественным воплощением неуклонно стремился к нулю, с этим делом было проще. Но в зрелом (чтобы не сказать: в пожилом) возрасте, когда этот промежуток стал неподконтрольно увеличиваться, упомянутый импульс зачастую успевает затухнуть, так и не дождавшись воплощения, и любовная тематика как-то непроизвольно уходит на второй план.

Что же касается самой песни, то ее, на первый взгляд, можно счесть иллюстрацией к пушкинскому тезису «Прошла любовь — явилась муза». Хотя если копнуть глубже, то песня эта явно не про любовь, тем более что описан в ней не какой-то конкретный эпизод из моей небезупречной биографии, а скорей, общая тенденция взаимоотношения полов в те далекие прекрасные времена. Но с другой стороны, любви вроде не было, а чувство утраты почему-то осталось… В общем, темная это история.

Приключилась эта драма
в те далекие года,
когда девушки и дамы
в нас влюблялись иногда
и когда одну особу
статью мужеской увлек
молодой и не особо
скромный автор этих строк.

Это юное созданье,
эта трепетная лань
назначала мне свиданья
и порой в такую рань.
И чтоб страсть ее живую
не втоптать ногами в грязь,
с ней вступил я в половую
безответственную связь.

Но, к несчастью, был коротким
срок амурных наших дел:
я к ее объятьям робким
очень скоро охладел.
И однажды после акта
в койке узенькой моей
у меня хватило такта
сообщить об этом ей.

Помолчав, она сказала:
«Ты ведь тоже не Делон.
Только мне всегда казалось,
что со мной тебе не влом».
И одевшись торопливо —
юбка, блузка, свитерок —
мне шепнула: «Ну, счастливо!» —
и шагнула за порог.

Этой сценой столь знакомой
уж никак не удручен,
я глядел ей вслед с балкона,
не жалея ни о чем.
По морозцу быстрым шагом
в старой шубке меховой
шла она под сникшим флагом
нашей связи половой.

Большие серые глаза

«Большие серые глаза» — это, если кто не знает, довольно употребительный (по крайней мере, в нашем кругу) эвфемизм, обозначающий, я извиняюсь, крупных размеров женский бюст, каковой, если верить уже упоминавшемуся на этих страницах О. Белиловскому, является едва ли не главным национальным достоянием еврейского народа. До какой степени этот эвфемизм употребителен вне нашего круга, я сказать затрудняюсь, и поэтому на концертах каждый раз теряюсь в догадках, нужно в конферансе об этом упоминать или нет. С одной стороны, неохота выглядеть занудой и объяснять то, что всем известно, а с другой — жалко, если люди не поймут. Причем по закону подлости в тех случаях, когда я решаю не вдаваться в объяснения, сейчас же начинают приходить недоуменные записки, а когда я пытаюсь объяснить, из зала раздается дружное: «Знаем!» Дурацкое положение… А однажды, когда я попробовал перед исполнением спросить у публики, слыхали ли они такой эвфемизм, в ответ пришла записка с вопросом: «А что такое эвфемизм?» Вот и делай тут что хочешь.

Вовсе не пижон
и не ловелас,
был я всю жизнь верным пажом
серых больших глаз.
Им я в тиши ночной
нежный кропал стих.
В шумной толпе даже спиной
чувствовал я их.

Припев:

О, пара глаз этих серых —
Кредо моего либидо!
Неугасимой страсти емкий сосуд!
О, пара глаз этих серых —
Лишь от одного их вида
уже щекочет чресла сладкий зуд!

На плечи лег груз
пережитых гроз,
и промеж грез в обществе муз
сахар в моче рос.
Лишний гнетет вес,
медный грядет таз,
но не забыл старый балбес
Серых больших глаз.

Припев.

Песня про Ларису

В качестве предисловия к этой песне лучше всего, пожалуй, подойдет отрывок из нашего с С. Костюхиным послания к его будущей жене Ларисе, написанного вскоре после их знакомства:

Когда б, дитя, ты только знала
средь тихой младости своей,
как нас тщеты язвило жало
и трёс порока суховей!

………………………………………………

Когда ретроспективным взглядом
окинешь свой духовный путь,
то встать к нему охота задом
и побежать куда-нибудь.
Куда ж бежать? Вокруг все голо.
Вокруг одна семья и школа¹
В семье — бардак, на службе — ад,
и снова тянет на разврат.
И в этом бесконечном круге
не видно выхода уму.
А почему? А потому,
что нету преданной подруги,
которая могёт понять,
когда подать, когда принять.

И вот тогда маэстро Дима²
наш по искусству старший брат,
извлек из мглы непроходимой
смычков, пюпитров и фермат
ту, что сумела быть прелестной
среди московской жизни пресной
и сделалась для нас милей,
чем пиво отчих Жигулей³
Она, дитя краев восточных,
затмила скромною красой
вскормлённых тухлой колбасой
москвичек наших худосочных
(Их городские телеса —
по свойствам та же колбаса)…

Приходится с грустью признать, что эта песня вопреки интенциям автора оказалась пророческой. Хотя за Вэла Лариса не вышла (к этому, надо признать, и не было ни малейших предпосылок), ее брак с Костей явно не удался. Впрочем, это неудивительно. Я никогда не встречал человека менее приспособленного к семейной жизни, чем он. Если, конечно, не считать меня самого.

Лариса терпела долго. Подалуй, дольше, чем многие другие на ее месте. Но в конце концов терпенью пришел конец, и осуждать ее за это не приходится.

Принимала Лариса решенье,
полагаясь на волю небес,
узаконить свои отношенья
с пресловутым Костюхиным Эс.
С пресловутым Костюхиным — oh, yes!

Ох, Лариса, бедняжка Лариса,
с кем связать ты решила судьбу?
Он, конечно, стройней кипариса,
но не знает моральных табу.
Он все эти табу видал в гробу!

Сколько раз я бывал очевидцем,
как с трех пива поймавши кураж,
он показывал юным девицам
свой огромный культурный багаж,
совершая вечерний променаж.

И девицы, пленясь интеллектом,
доверялись ему до конца.
Вот, Лариса, с каким ты субъектом
легкомысленно ищешь венца,
вот в ком видишь ты мужа и отца!

Я молчу уж о том, что зарплата
у Сереги преступно мала
и квартирка его тесновата,
и племянников в ней без числа,
что сеструха с Павловским прижила.

Есть и кореш Серегин — Андрюха,
с ним держать надо ухо востро:
если сядут хлестать бормотуху,
на двоих могут выжрать ведро,
рассуждая о Бахе и Дидро…

Годы минули. Мрачен и горек
оказался твой брачный венец.
Диабетик, нарцисс, алкоголик,
злой тиран и несытый самец
забодал твою молодость вконец!

Брак, Лариса, серьезное дело —
кто из смертных тут маху не даст.
Лучше б вышла ты, дура, за Вэла⁴
он Сереге, ну, полный контраст
и до брака большой энтузиаст!

Песня о жилищной проблеме

Мрачный и исполненный глухого отчаянья колорит этой песни во многом спровоцирован тем, что она писалась в те, к счастью, уже оставшиеся в далеком прошлом, годы, когда жилищные условия ее авторов были до последней крайности стеснены и в обозримом будущем не предвиделось никаких сколько-нибудь реальных перспектив их улучшения. Поэтому не приходится удивляться, что бытовые неудобства и как их следствие — подавленность сексуальных влечений (см. третий куплет) порождали всевозможные извращенные садомазохистские фантазии, густо окрашенные макабрическим черным юмором. Как ни парадоксально, это вполне здоровая реакция.

Трудно сказать, волшебная ли сила искусства сыграла тут решающую роль или нам просто невероятно повезло, но вскоре после написания этой песни расположение звезд и стечение жизненных обстоятельств оказались настолько благоприятными, что обоим ее авторам в очень сжатые сроки и, главное, практически без капитальных вложений удалось в корне и, я надеюсь, необратимо решить пресловутый квартирный вопрос. И теперь наши жилищные условия, если, разумеется, не предъявлять к ним завышенных «новорусских» требований, можно назвать вполне удовлетворительными.

К нам в страну пришла весна.
Изменений до хрена.
Но жилищная проблема
ни хрена не решена.
Хоть меня в пример возьми:
пятый год ложусь костьми,
проживая в коммуналке
с бабой и двумя детьми.

Припев:

Теснота,
духота,
суета —
носишь ложку мимо рта!
Ни поспать,
ни поесть
и ни встать,
ни сесть!

Дочка долбит на фоно,
сын зубрит «Бородино»,
а жена, уткнувшись в ящик,
смотрит всякое говно.
Вот бы к нам на год, на два
подселить Толстого Льва —
он здесь сразу позабыл бы
все цензурные слова.

Припев.

Как же в комнате в одной
мне при детях жить с женой?
Где нам с ней расслабить члены
в свой законный выходной?
В кухне варится обед,
в ванной парится сосед,
а в сортире с прошлой ночи
заперся соседский дед.

Вот что сделать я хочу:
а) я соседку замочу,
б) утоплю соседа в ванне,
в) дверь в сортир заколочу,
г) дочку замуж прогоню,
д) сына сдам служить в Чечню
е) и жену в пустой квартире
я к сожительству склоню!

Припев.

Красота,
чистота,
пустота —
наконец сбылась мечта!
Хошь бомжуй, хошь моржуй,
места — жопой жуй!

А пока что:
теснота,
духота,
суета —
носишь ложку мимо рта!
Ни поспать,
ни поесть
и ни встать,
ни сесть!

Песня про Аню и Диму

Чем дальше, тем больше список адресатов моих песен начинает напоминать мартиролог. А что будет, если эта книга будет переиздаваться еще через несколько лет? Лучше об этом не думать…

Я не хотел омрачать читателю впечатления от веселой «Песни про контрабасиста Диму» и поэтому не упомянул в предисловии к ней о том, что после нескольких лет благополучной и счастливой жизни в Израиле, работы в тель-авивском филармоническом оркестре, гастролей по всему миру наш Дима, этот почти двухметровый, добрый, доверчивый и великодушный здоровяк, заболел лейкемией и вскоре умер. Ему не было и сорока пяти. Хорошо помню, как я навещал его в больнице примерно за год до смерти. Он верил, что выкарабкается. Но чуда не произошло.

А спустя еще несколько месяцев умерла прелестная Аня Давыдова, моя старая приятельница еще со школьных лет, с которой у нас когда-то было даже что-то вроде очень трогательного и вполне платонического романа. Она умерла от тромбоэмболии буквально во время телефонного разговора со своей подругой.

Когда начинают умирать друзья и ровесники, хочется (может быть, только для себя самого) сказать о них хоть что-нибудь, чтобы сохранить в пространстве иллюзию их присутствия. Но даже если и находятся какие-то слова, то это все равно только слова и ничего больше.

Вот какие грустные дела:
Дима умер, Аня умерла…
Их пути теперь неисследимы.
Аня умерла и умер Дима…
С каждым днем все глуше и темней
и о нем мы помним, и о ней,
теребя руками ледяными
ворох снов, спешащих вслед за ними.

Слабый взмах намокшего весла…
Дима умер, Аня умерла…
Сладкий привкус тающего дыма…
Аня умерла и умер Дима…
В нашем доме сухо и тепло,
бьется жизнь, как муха о стекло,
бедный свет утраченного рая
в бездне лет по крохам собирая…

Как полный кретин

Разумеется, проницательный читатель без труда заметит, что композиционно и фабульно эта песня очень напоминает знаменитую непристойную песенку Ж. Брассенса «Маринетта», и я не стану кривить душой, утверждая, что это, мол, вышло случайно. Скажу честно: я вполне сознательно решил здесь немного поиграть с заемной формой, прикинуть ее на более лирический (и — к чему скрывать то, чего все равно не скроешь? — во многом автобиографический) сюжет и, переведя таким образом поэтический троп в немного иную плоскость, посмотреть, что из этого получится.

Получилось, в общих чертах, примерно то, что я и хотел: вещь неопределенная по жанру, неотчетливая по стилистике, эклектичная по языку и не вполне вразумительная по пафосу. Всю эту мешанину, на мой взгляд, весьма удачно дополняет оригинальное музыкальное решение в ритме тарантеллы. Короче говоря, мне эта вещь нравится. Я вообще люблю такие неяркие, чуть притушенные песенки, хотя это, конечно, чисто субъективное…

Когда на жизненный расклад
ретроспективный бросишь взгляд,
немало в прошлом станет в ряд
достойных картин.
Но с каждым годом все пестрей
роятся в памяти моей
те дни, когда я вел себя как полный кретин.

Тому назад уж много лет
я был с девицей тет-а-тет,
сплошной интим, неяркий свет
и мягкий диван.
Она пылала как в огне,
прильнув доверчиво ко мне,
а я всю ночь стихи читал ей вслух, как болван.

Наутро едем с ней в метро —
вдруг бес толкнул меня в ребро
и страсть пронзила все нутро
пружиной стальной.
И польщена, и смущена,
она шептала мне «не на…»,
а я при всех с руками к ней полез, как больной.

Потом она жила с другим,
а я приперся в гости к ним.
Уж первый час, а там второй
и третий пробил.
Им в койку лечь нет терпежу,
а я никак не ухожу,
сижу и, знай, чаек себе цежу, как дебил.

Она пошла стелить кровать,
мол, оставайся ночевать,
но тут я встал, сказал: «Плевать,
ведь мне не в напряг!»
Домой добрался где-то в семь
и, чтоб покончить с этим всем,
штук сто пилюль снотворных проглотил, как дурак.

Но, видно, жребий мой счастлив —
меня свезли на «скорой» в Склиф,
и, душу наскоро промыв,
спихнули с небес.
А я лежал и встать не мог,
и, тупо глядя в потолок,
чему-то улыбался, как последний балбес.

Наш учитель

Почти все адресаты и персонажи наших песен и, конечно же, их авторы, окончили в свое время 9-ю московскую английскую спецшколу. Применительно к упомянутым авторам это произошло уже больше тридцать лет назад, что само по себе говорит о многом. То есть о многом говорит не то, что авторы так давно окончили школу, и даже не то, что два человека дружат со школьных лет, — такое бывает довольно часто. Гораздо реже встречается, когда со школьных и до уже весьма преклонных лет дружат и живут общей жизнью несколько десятков человек — люди разных возрастов, профессий, темпераментов и проч.

И вот в этой школе одной из самых ярких фигур был учитель литературы Юлий Анатольевич Халфин — человек, сделавший для всех нас так много, что об этом даже как-то неловко и вдобавок очень трудно говорить. Поневоле сбиваешься на всякие общие места, вроде «пробуждения души» и «воспитания гармонией»⁵. Хотя, как это ни банально звучит, он действительно пробудил наши души и воспитал в нас чувство прекрасного. Каким образом это ему удалось — для меня (да и для всех нас) остается загадкой до сих пор, но его педагогическая гениальность не подлежит ни малейшему сомнению. Жаль только, что, как и все гениальное, она плохо поддается логическому анализу и внятному описанию.

И в этой песне, сочиненной к 70-летию Юлия Анатольевича, мы попытались какими ни на есть художественными средствами выразить хотя бы малую часть того, что не можем выразить в обычных словах. А если она получилась немного фривольной, то, во-первых, это никого не должно вводить в заблуждение относительно наших подлинных чувств и намерений, а во-вторых, это только лишний раз подтверждает его глубокую проницательность, по крайней мере по отношению к моей скромной персоне — ведь еще в 1974 году он на берегу озера Севан, глядя на меня, пророчески заметил: «Его щеки и бакенбарды поют на ветру песнь разврата».

Чем ученик может отблагодарить учителя? В общем-то, практически ничем, кроме разве что признания самого факта своего ученичества. И хотя я не могу с полной уверенностью сказать, что это будет лестно Юлию Анатольевичу (скорей, наоборот), но я и сейчас, когда мне уже больше лет, чем было ему в те славные годы, когда он учил нас, считаю себя его учеником.

Наш учитель
(если хроники раскрыть)
был любитель
с чувством выпить-покурить.
Он нередко
привлекал к себе сердца
сигареткой
и бутылочкой винца.

Забыть ли наши вечера, и наши вечеринки,
и юный жар, и юный бред, и смех, и кутерьму.
И он — за дружеским столом с расстегнутой ширинкой,
и мы сидим, боясь дыхнуть, и смотрим в рот ему.

Наш учитель,
кормщик наш и Арион,
был любитель
экспрессивных идиом.
Коль в ударе
он бывал иль с бодуна,
то рыдали
все девицы как одна.

Его одесские бонмо и хамские замашки
тогда казались нам сродни чудесному стиху.
Влетит стрелой, бывало, в класс с ширинкой нараспашку
и раздраконит всех и вся, чтоб знали, ху из ху.

Наш учитель
(тех не вычеркнуть страниц)
был любитель
и любимец учениц.
Несравненный
был знаток он этих дел
и мгновенно
достигал, чего хотел.

И вспоминают до сих пор тогдашние лолитки,
как на излете сентября по школьному двору
спешил брюнет цветущих лет с незапертой калиткой
и все они слетались вмиг, как бабочки к костру.

Наш учитель
(я прощения прошу)
был любитель
вешать на уши лапшу.
Он не раз нам
о возвышенном вещал
и прекрасным
под завязку накачал.

Труды и дни свои верша в исканье непрестанном,
навек избрав себе в удел высокую нужду,
он шел по жизни напролом с раскрытым Мандельштамом,
сужденья пылкие о нем рожая на ходу.

Наш учитель,
он, создавший наш мирок,
вдохновитель,
предводитель и пророк,
знал, заметим,
в совершенстве ремесло.
Жаль, что детям
так, как нам, не повезло.

Он нам не только объяснил про Бога, мать и душу,
он нам не только указал тропинку на Парнас —
он из кромешного дерьма нас вытащил наружу,
и нам вовеки не забыть, что значит он для нас.

Наш учитель…

Песня про диабет⁶

Каждый год во второе воскресенье ноября более 200 миллионов человек на нашей планете — мужчины и женщины, дети и старики, нищие и миллионеры, жители всех континентов, люди всех профессий, классов и состояний, всех национальностей, цветов кожи и вероисповеданий — отмечают в меру сил и возможностей свой, если так можно выразиться, профессиональный праздник — Всемирный день диабетика.

А между тем заботы и чаянья столь внушительной части земного народонаселения еще никем и никогда не были, насколько мне известно, выражены в художественной форме. К примеру, из литературных персонажей-диабетиков можно, если очень напрячься, припомнить разве что убийцу из рассказа Конан Дойля «Тайна Боскомской долины», да несколько персонажей Ромена Гари.

И вот авторы этой песни, которые имеют удовольствие (правда, в разных формах) страдать сим почтенным и весьма популярным недугом, в старину, кстати говоря, именовавшимся прекрасным русским словом «мочеизнурение», решили восполнить этот досадный пробел в культурной жизни человечества.

И мы от души надеемся, что ввиду обширности потенциальной аудитории это произведение должно в скором времени стать международным хитом — отчасти в этих целях для него выбран беспроигрышный жанр рок-н-ролла.

Я как-то раз с женою отдыхал в Крыму.
Что стало там со мной не пожелаю никому —
уж лучше б я, ей-богу, подцепил чуму!
От слабости мотаюсь, как сопля на весу,
пью воду, как верблюд, а после ссу, ссу, ссу!
Худею на глазах — прилип к желудку хребет.
Врачи сказали: это диабет!

— Скажи-ка, дядя, чем опасен этот страшный недуг?
— А тем, что можешь в одночасье врезать дуба ты, мой друг!
Забыл принять лекарство — и сыграл в сундук!
Ты должен осознать, что в силу ряда причин
он толком не изучен и неизлечим.
Ты влип, и не помогут ни Карлсбад, ни Тибет.
Короче, парень, это диабет!

И сам он не подарок, но гораздо тяжелей осложненья:
готовь вставную челюсть, стеклянный глаз
и деревянную ногу меряй прямо сейчас!

Ну, а пока блюди диету, режим не нарушай,
веди здоровый образ жизни, водку с пивом не мешай
и интенсивность фрикций плавно уменьшай!
Куда теперь ни плюнь — везде запреты одни:
и это тебе вредно, и того — ни-ни!
Кредита никакого, всюду полный дебет.
Ох, он не сахар, этот диабет!

Но если ты мужик, а не лобковая вошь,
с веселым другом-диабетом ты отлично проживешь.
Получишь инвалидность, и твори что хошь!
С ним маялись всю жизнь, но знали дело ол-райт
и Галич, и Раневская, и Элла Фитцжеральд.
С ним Бобби Кларк изведал вкус ледовых побед:
в гробу видал он этот диабет!

Хоть он и не подарок, но имеет целый ряд преимуществ:
не болит вставная челюсть, не косит стеклянный глаз,
а с деревянной ногою так и тянет в пляс!

Короче, всем коллегам шлем большой привет:
ребята, диабет — не худшая из бед!
Нехай неизлечим, зато отныне воспет
наш старый кореш,
наш верный спутник,
наш лучший друг, товарищ диабет!

Песня о всеобщей утрате девственности⁷

Вообще-то это очень старая песня. Даже более старая, чем «Радость бытия». Ее мелодию и первый вариант текста я написал еще в конце 70-х годов в результате карточного проигрыша. В те годы мы за неимением денег играли в карты на песни и стихи, которые проигравший должен был написать, не отходя, как говорится, от карточного стола, на темы, заказанные победителем.

Тот первый вариант текста в принципе не слишком отличался от нынешнего. Разница была лишь в названии (тогда она называлась менее радикально: «Песня о падении нравов») и в том, что в ней фигурировали вполне конкретные имена наших близких друзей и подруг, а также обстоятельства, мало что говорящие постороннему уху, но очень много говорящие уху не постороннему. Так много, что мы даже в своей компании не всегда могли эту песню исполнить. А между тем ее мелодия и сама идея нам очень нравились и было ужасно жалко, что песня пропадает втуне. Причем первый вариант текста так прирос в нашем сознании к мелодии, что долгие годы нам и в голову не приходило, что можно его просто переписать заново, сняв упоминания о конкретных лицах, но сохранив основную идею. Эта светлая мысль озарила нас совсем недавно, когда мы уже совсем было собрались плюнуть на все приличия и исполнять песню как есть. И вот что из этого получилось.

Света Эм
слишком много прочла поэм,
и с катушек сошел совсем
слабый девичий мозг.
В мыслях — блажь:
мол, придет к ней прекрасный паж
и невинный ее корсаж
тронет, тая, как воск.
Игорь-Ка
под пажа закосил слегка,
и встречала она рассвет
уж не девушкой, нет.

Клара Ще
не читала стихов вообще,
видя женский удел в борще,
а не в деле срамном.
Сей конфуз
вне не мыслила брачных уз —
ей не в тягость был плоти груз
на пути в гастроном.
Там ее
и приметил Арончик Ё,
и она, позабыв обет,
уж не девушка, нет.

Зося Ше
неприступной была в душе,
феминистским верна клише
на житейском пути.
Сколько раз,
ненавидя мужчин как класс,
честь девичью она клялась
до могилы блюсти.
Тофик Е.
предложил 50 у.е.,
и она, как сказал поэт,
уж не девушка, нет.

Жизнь — бардак!
Что-то, видимо, в ней не так,
Если девушки с юных лет
Уж не девушки, нет!

Пизмон⁸

Эта песня посвящена нашему задушевному другу Олегу Белиловскому, который, как мы, кажется, уже упоминали, в начале 90-х годов со чады и домочадцы эмигрировал в Израиль. Спроси его сейчас, зачем он это сделал, и вряд ли услышишь в ответ что-нибудь, кроме глубоко прочувствованных и совершенно нецензурных выражений.

Словом, не очень удачно сложилась у него жизнь на родине предков. И вот после семи лет мытарств, неурядиц, одиночества, напряженной борьбы за существование и лишений в области культурного досуга он собрался с силами и средствами нанести отчизне ностальгический визит.

Визит в целом прошел без эксцессов. Особого гусарства не было — какое уж гусарство в наши годы. Обошлось и без экстраординарного употребления спиртного предмета, хотя это напрашивалось. Не было и многого другого, что могло бы быть. Но главное все-таки было — горечь прежней и предстоящей разлуки и ощущение неисчезнувшей и неисчезающей душевной близости.

Клятая работа и треклятая жара,
тесная квартирка и уже не за горами старость.
Не с кем раздавить, а кореша из-за бугра,
как назло, не пишут ни хера.
Что ж, коль разыгрался ностальгический гормон,
значит, надо экстренно послать Израиль Нетаньяху
и, пройдя на взлет в аэропорт Бен-Гурион,
с чувством спеть любимый свой пизмон:

Эх, жизнь, трын-трава!
Семь годков — один за два!
Кровь пьют, а квиют*** СНОСКА (Квиют (иврит.) — статус особого социального благоприятствования для эмигрантов в Израиле, который очень трудно получить.)хрен кому дают!
Эх, раз, еще раз!
Нам на вас и вам на нас!
Еврей, пейсы брей,
хвост держи бодрей!

Не успел допеть, уже березки под крылом,
не успел сойти, уже «Агдам» по кружкам разливают.
Костя, Вэл, Страчук стоят с разинутым хайлом —
стало быть, приехали. Шалом!
Ой, шо ж здесь творится: где ни плюнь — сплошной ОМОН,
банки, иномарки, инофирмы и на этом фоне
робко колготится озверевший гегемон
и знакомый слышится пизмон:

Эх, жизнь, трын-трава!
Где гражданские права?
Кровь пьют, дело шьют,
в душу нам плюют!
Здесь всех нас каждый раз
в ухо, в горло, в бровь и в глаз!
Еврей, не жирей
с наших долларей!

В общем, две недели пронеслись как сладкий сон.
Только кайф словил уже пора вострить обратно лыжи.
Снова под крылом аэропорт Бен-Гурион,
так споем, Олежа, наш пизмон!

Эх, жизнь, трын-трава!
Ясно все как дважды два:
куда ни заедь —
всюду будут еть!
Так хрен ли считать
шесть концов иль только пять
у нашей звезды,
мать ее туды!
Но все ж нам не пора
выдать дуба на-гора,
хоть злее хандра
раза в полтора!
И пусть божья искра
в нас с утра не так шустра,
мы живы. Ура!
Пам-па-ра-ру-ра!

Меж еще и уже

Давно известно, что когда человек молод, ему хочется быть (или казаться) старше, а когда он, скажем так, уже не очень молод, ему, напротив, хочется быть (или хотя бы казаться) моложе. Это рождает своего рода лингвистический казус, потому что в юности мы, как правило, гордо говорим: «мне уже восемнадцать» или: «мне уже двадцать пять», а когда молодость проходит, пытаемся, как выражался Зощенко, «бодриться под ножом» и утешаем себя: «мне еще сорок пять» или, допустим: «мне еще пятьдесят». Хотя по логике вещей выделенные наречия надо было бы поменять местами. Что, собственно, я и попытался сделать в этой непритязательной, но забавной песенке, употребляя их строго по назначению.

Но все это, конечно, позднейшие надстроечные соображения. А когда я сочинял эту песенку, она представлялась мне очередной безделкой, еще одним упражнением на монорим в духе все того же Брассенса с его принципиальной установкой на jeu de mots. И мне даже в голову не могло прийти, что со временем в ней обнаружатся какие-то концептуальные смыслы и она даже даст название (и неплохое!) всему альбому.

Мы честно на ниве искусств подвизались
и «маму» склоняли в любом падеже,
но все мы с течением лет оказались
меж бодрым «еще» и унылым «уже».

Припев:

На том рубеже,
крутом вираже,
на узкой меже
меж «еще» и «уже».

Еще мы не прочь пободаться с судьбою,
еще вспоминаем порой о душе,
но память дает постоянные сбои,
а крыша тихонечко едет уже.

Припев.

Еще не слабо нам ноль-семьдесят водки
зажрать, не поморщась, фруктовым драже,
но в наши когда-то луженые глотки
лосьон «Огуречный» не лезет уже.

Припев.

Еще наши девочки мило резвятся,
еще их приятно застать в неглиже,
но им уже всем, к сожаленью, не двадцать
и даже, ребята, не тридцать уже.

Припев.

Еще мы и сами — бойцы и герои,
еще петушимся в лихом кураже,
но надо признаться, друзья, что порою
мы только хотим, но не можем уже.

Припев.

Но плотью поникшей и вечно больною
мы славной своей не изменим бранже⁹
а все остальное, а все остальное,
а все остальное пусть катится в ж…

Припев.

Вонючий скунс

Впервые услышав эту песню, моя уже неоднократно упоминавшаяся на этих страницах жена в категорической форме потребовала, чтобы при каждом исполнении я публично объявлял, что все описанное в ней не имеет ни малейшего отношения к нашей семейной жизни. Что это абсолютно вымышленная, отвлеченная и сугубо архетипическая коллизия, в которой нет даже намека на какие-то реальные автобиографические обстоятельства.

И она права! За долгие годы счастливого супружества я под давлением неопровержимых улик и бесспорных доказательств давно пришел к однозначному выводу, что жена вообще всегда и во всем права. Права той высокой жертвенной правотой, какой прав трудящийся перед эксплуататором, обманутый перед искусителем и, наконец, мученик перед мучителем. А если она иной раз в какой-нибудь незначительной мелочи оказывается не права, то спорить с ней тем не менее никогда и ни о чем не нужно. Это все равно бесполезно и ни к чему хорошему еще никогда не приводило. Перефразируя знаменитый афоризм Козьмы Пруткова «Не шути с женщинами: эти шутки глупы и неприличны», я могу сказать: «Не спорь с женой: это неразумно и бессмысленно».

Поэтому, добросовестно сделав веленое предуведомление, я с чистой совестью (хотя и не без некоторого опасения) предлагаю читателю эту песню.

Уж сколько лет делю с женой я одеяло,
в сем славном деле находя известный вкус,
хоть мне она все эти годы повторяла:
«Ты жизнь мою сгубил, вонючий скунс!»

Я с детства музами воспринят был на лоно,
достиг больших высот на поприще искусств.
Для всех на свете я — служитель Аполлона,
а для своей жены — вонючий скунс!

Мужской мой бизнес был солидною конторой,
мой шарм всегда имел у дам высокий курс,
а я всю жизнь любил лишь ту, в глазах которой
я буду, был и есть — вонючий скунс!

Ты можешь целый мир к ногам своим повергнуть,
не спя ночей, недоедая сладкий кус,
чтоб в час свой звездный услыхать от благоверной:
«Ты жизнь мою сгубил, вонючий скунс!»