Песни из альбома «Блюз для дочурки»^*

Альбом блюз для дочурки помимо своего, так сказать, идейно-художественного содержания интересен тем, что вообще-то его не должно было быть. Когда в 2005 году после двух лет напряженной работы вышел альбом «Король wудаков», я был до такой степени вымотан процессом его созидания, что мне даже думать не хотелось не только о новом альбоме, но и вообще о какой-то музыкальной активности. И я сказал себе, что больше альбомов записывать не буду. А после тяжелых гастролей по Америке в том же году я практически завязал и с концертной деятельностью. Да и сочинять песни тоже перестал. Ведь если не концертировать и не записывать альбомов, то за каким, спрашивается, эти песни нужны?

Весь 2006 год я, если так можно выразиться, почивал на лаврах, а весь 2007 год проболел, да притом так тяжело, что уже совсем было собрался откочевать в мир иной. Эту мрачную эпопею я в леденящих душу подробностях рассказал в повести «История болезни, или Больничные арабески двадцать лет спустя». Но когда я, еле волоча ноги, выполз наконец из всех своих больниц и реанимаций, мои друзья-музыканты без малейшего сострадания к старому и больному человеку стали буквально пинками понуждать меня к возобновлению творческой деятельности. Я, конечно, сколько мог, кобенился и кочевряжился, однако в конце концов мне пришлось уступить.

Но поскольку новых песен у меня по-прежнему не только не имелось в наличии, но даже и не предполагалось, то первоначальная идея альбома была совсем другой. Мы сперва хотели записать парочку незаписанных переводов из Брассенса и сделать несколько римейков старых песен, из тех, что были крайне неудачно записаны на первых альбомах. А большую часть альбома должны были составлять вообще не мои песни. Собственно, это была такая паллиативная комбинация из двух моих давних проектов, которыми я мечтал бы завершить свою бесславную карьеру: записать альбом любимых не моих песен на разных языках и переписать заново почти все песни со своих первых альбомов. А то, как говорила Раневская, сам умрешь, а позор останется. Но я очень хорошо понимал, что оба эти проекта вместе, да и каждый по отдельности, осуществить едва ли удастся. Для этого нужны силы, время и, главное, деньги, которых у меня никогда не было, нет и, наверно, уже не будет.

И вот появилась возможность сделать хоть что-то. То есть никакой такой особенной возможности не появилось — денег мне никто не предлагал. Просто ребята согласились бесплатно работать со мной в свободное от своих основных занятий время. И мы помаленьку начали что-то там такое ковырять. Но ввиду чрезвычайной востребованности моих музыкантов в других проектах дело это двигалось очень медленно и нерегулярно. А тут еще совершенно неожиданно и, я бы даже сказал, некстати у меня стали появляться новые песни, что еще больше осложнило дело, поскольку если раньше мы предполагали обойтись небольшим камерным составом, то теперь новые песни потребовали новых и довольно сложных аранжировок с привлечением большого количества сессионных музыкантов вплоть до духового оркестра. К счастью, уже на финальной стадии мне удалось раздобыть немного спонсорских денег от моих друзей в Америке и в Израиле, а то бы мы колупались еще неизвестно сколько.

И в результате после двух с лишним лет тяжелой работы получился невероятно эклектичный как стилистически, так и по содержанию альбом. В него вошли и два перевода из Брассенса, и римейк одной из моих самых старых песен — «Давно когда-то», и одна не моя песня, вдобавок исполненная на идише, — «Дрей техтерлех» гениального Мордехая Гебиртига, и восемь моих совершенно новых песен. Причем в трех из этих восьми моими являются только тексты, а музыку я использовал чужую. И все-таки мне кажется (хотя я вполне могу и ошибаться), что у альбома есть какое-то общее настроение и даже прослеживается какая-то сквозная тематика. Тем не менее я опасаюсь, что многие из тех, кто знает мои ранние альбомы, будут до определенной степени разочарованы, потому что здесь практически нет веселых песен и очень мало ненормативной лексики.

В этой связи позволю себе процитировать начало одного рассказа Михаила Зощенко: «Вот, знаете, до чего дошло — напишешь на серьезную тему не такой слишком смешной рассказ, а уж публика обижается. Мы, говорят, хотели веселенькое почитать, а тут про что-то серьезное нацарапано. Так нельзя! Фамилия автора должна отвечать сама за себя. Так что приходится теперь всякий раз извиняться, если чего-нибудь не так и если, скажем, темка взята не такая чересчур смехотворная. Другой раз бывают такие малосмешные темки, взятые из жизни. Так, какая-нибудь драка, убийство или имущество свистнули». К этим «малосмешным» темам я бы от себя добавил болезни, старость, смерть друзей и прочие безрадостные мысли, которые посещают человека под конец жизни. Хотя, конечно, ко всему можно и нужно относиться с некоторой долей иронии, и ирония в этих песнях тоже есть. Но в целом альбом все-таки получился несколько мрачноватый. И, если продолжать цитировать Зощенко, «дозвольте еще раз извиниться, если это будет не такой сплошной смех, как хотелось бы».

И еще одна небольшая ремарка. Мне представляется ужасно несправедливым, что автором альбома принято считать только того, кто сочинил или спел включенные в него песни, в то время как над альбомом работали еще как минимум с десяток человек, чьи фамилии если и упоминаются, то где-нибудь сбоку и самым мелким шрифтом. Тогда как от них зависит очень многое, если не все. А уж в моем случае и подавно. Сам я, мягко говоря, весьма посредственный музыкант, и если б не мои друзья, которые практически безвозмездно делали для меня огромную, трудоемкую и высококвалифицированную работу, то никаких моих альбомов просто не было бы в природе. Хочу еще раз назвать их: Андрей Кудрявцев, Михаил Махович, Сергей Костюхин, Мария Лебедева, Александр Платонов, Евгений Билый, Владимир Тирон. Это только основные имена, и пусть простят меня те, кого я здесь не упомянул.

Блюз для дочурки

Ну прежде всего по музыкальной форме это, строго говоря, никакой не блюз. Песенка, конечно, слегка приблюзована и приджазована, но к настоящему блюзу отношения не имеет. Она скорее напоминает сладкие эстрадные песни Элвиса Пресли или Фрэнка Синатры конца 50-х — начала 60-х годов, которые мы и использовали в качестве образцов для аранжировки. Там даже проходит музыкальным лейтмотивом прямая цитата из одной вещицы Пресли — кажется, она называется «Puppet on a String». Кто ее слышал, тот, конечно сразу узнает.

Что же касается содержательной стороны, то у меня, не буду отпираться, действительно есть взрослая дочь. Ей сейчас уже 25 лет, она очень славная девка и мы с ней прекрасно ладим. Между прочим, в юности она увлекалась джазовым вокалом и участвовала в записи моих альбомов. В частности, спела бэк-вокал в «Песне о преждевременном семяизвержении».

Когда по женской части все давно уже в прошлом,
а прежние победы не зачтешь себе в плюс,
то остается только сочинять что попроще —
к примеру, этот сладкий и бессмысленный блюз.
Блюз, блюз для взрослой дочурки,
он вымучен бессонницей и маетой.
Но если подпустить контрабасовой текстурки
и джазовой фактурки, будет самое то.

Она хорошая девочка и любит маму с папом,
хоть они совсем не в шоколаде и в молоке.
И если тусит всю ночь по клубам и пабам,
то всегда под утро звякнет предкам: все, мол, о’кей.

А папа не спит, он сочиняет блюз для дочурки.
Мотивчик да текстовочка — всего и делов.
И множатся, как кролики, слова и окурки,
хоть в принципе тут можно обойтись и без слов.
Ведь это блюз, блюз, блюз для дочурки.
В сущности, безделка, виньетка, пустяк,
сентиментальный вздор, игра с самим собой в жмурки,
встречи впопыхах и разговор не взатяг.

Она читала Гуэрро и не знает Альберти
и не часто забегает под родительский кров.
она, наверно, что-то думает о жизни и смерти
и еще чуть-чуть о папе — пусть он будет здоров.

А папа сидит в седой щетине, словно в снегу и,
устало щурясь, смотрит, как судьбе поперек,
небрежно синкопируя и мягко свингуя,
над клавишами вьется золотой мотылек.
Блюз, блюз, блюз для дочурки.
В сущности, безделка, виньетка, пустяк,
сентиментальный вздор, игра с самим собой в жмурки,
встречи впопыхах и разговор не взатяг.

Маленький поц

Несмотря на свое не вполне пристойное название, это совсем не веселая песня. Она посвящена моему старому другу, который на протяжении всего времени работы над альбомом очень тяжело болел и умер, так и не дождавшись его выхода в свет. Но эту песню он услышать успел.

К песням, как правило, не принято ставить эпиграфы. Но для этой песни у меня есть небольшой эпиграф. Он звучит так:

У маленького умного еврея
не грипп, не геморрой, не гонорея,
не перелом ноги или руки,
А на минутку рак прямой кишки.

За пару месяцев до своей смерти он, уже зная, что умирает, собрал на свое пятидесятилетие всех друзей, и это был очень веселый и очень грустный вечер. А ночью, когда все уже разошлись по домам, кончилось действие обезболивающих, и ему стало совсем плохо. Я сидел с ним до утра и боялся, что он умрет у меня на руках. И, возможно, было бы лучше, если б он умер прямо тогда, потому что после этого он прожил еще два с лишним месяца в нечеловеческих мучениях.

В качестве мелодии к этой песни я использовал старинный еврейский местечковый напев, хотя, конечно, мы его изрядно переработали, главным образом благодаря усилиям Андрея Кудрявцева. Нам хотелось по возможности сохранить национальный колорит, но в то же время избежать подчеркнутой клезмерской стилистики. По-моему, в целом нам это удалось.

Маленькому поцу на школьном дворе
глаз подбили, чтоб не жухал в игре.
Мелочь отобрали, щелбан дали в лоб,
портфель забросили в сугроб.
И когда он что-то лгал,
маме предъявляя свой фингал,
та сказала, глянув на заплывший глаз:
«Все могло быть хуже в сотню раз».

Ай-яй-яй-яй, ай-яй-яй…

Надцать лет прошло, и весенней порой
склеил барышню наш юный герой.
Только вот в постели в ту ночь у него
не вышло с нею ничего.
И жалея пацана,
член ему погладила она
и шепнула: «Он еще покажет класс.
Все могло быть хуже в сотню раз».

Ай-яй-яй-яй, ай-яй-яй…

Много лет спустя по осенней грязи
он шел домой из кабинета УЗИ.
Гибельный диагноз — два невзрачных листка —
лежал в кармане пиджака.
И прикинув наперед,
сколько проживет и как умрет,
он подумал: «Не беда, что бог не спас —
все могло быть хуже в сотню раз».

Ай-яй-яй-яй, ай-яй-яй…

Кадриль

Внутренний протест против стилистически безликой и невыносимо однообразной бардовской песни у меня всегда выражался в стремлении писать песни жанрово определенные и конкретные. Такова и «Кадриль», которая в отличие, к примеру, от «Блюза для дочурки», являющегося блюзом только по названию, действительно самая настоящая кадриль. Хотя в качестве музыкальной заставки для нее мы использовали всем известную мелодию «Карело-финской полечки» никому не известного композитора Бориса Тихонова, а в качестве основного мотивчика — парафраз очень популярной в свое время песни Анатолия Лепина «Кукла бессердечная». Тут уж мои музыканты в аранжировке расстарались вовсю — и сопелки, и ксилофон, и, конечно, гармошка, и мандолины, и балалайка. По-моему, получилось очень живенько и красиво.

Ну, а содержание песни — оно, конечно, совершенно не соответствует легкомысленному аккомпанементу. Оно довольно серьезно и тоже, к сожалению, не слишком весело. Это, надо сказать, вообще один из моих любимых художественных приемов — работать на контрасте или даже на конфликте формы и содержания. Чтобы мотивчик был веселый, а сама песня грустная. Или наоборот, что иногда бывает еще более забавно. Это, на мой взгляд, очень оживляет произведение и способствует его более адекватному восприятию.

Где твоя былая прыть?
Мертвый пруд — речь его.
Надо что-то говорить,
а сказать нечего.
И не тянет никуда,
и спешить некуда,
и не спеть уж никогда,
как пелось некогда.

А осталось раз под сто
в день коптить небушко
и, не веря ни во что,
знай, твердить: не во что.
Да сидеть к плечу плечом
с молодым неучем
из таких, с кем ни о чем
поквакать не о чем.

Начинался тот разор
с ерунды, с мелочи,
а теперь забыть позор
хватит ли смелости?
Наяву, а не во сне
вся в репьях фабула —
думал, прожил жизнь вчерне,
а вышло набело.

Он как пьяный брел сквозь тьму,
мел в лицо снег ему.
Эх, поплакаться б кому,
да только некому.

Джаз-вальс

У джаз-вальса довольно много разновидностей, но мы в данном случае избрали его французский вариант, который во Франции называется java и не теряет популярности уже около ста лет. Удивительно, что за все эти годы он очень мало изменился, и в нем по-прежнему ведущая роль принадлежит аккордеону, причем его партия непременно подразумевает изрядную долю виртуозности. И тут наш Андрей Кудрявцев снова не ударил в грязь лицом. Он не только придумал аутентичную партию, но и очень здорово ее сыграл — по всем, как говорится, законам жанра.

Хочу также обратить внимание читателей на то, что в этой песне в каждом припеве фигурируют нецензурные выражения, причем даже не русские, а английские, точнее сказать, международные. Моя жена по этому поводу выразилась так: «Ты уже не знаешь, как лучше выматериться. Все русские выражения использовал, теперь за английские взялся!» Тут она, конечно, не права. Я в своем творчестве еще далеко не исчерпал всех сокровищ отечественной обсценной лексики и сомневаюсь, что это возможно в принципе. А здесь я, конечно, сперва хотел употребить соответствующие французские выражения, но потом подумал, что их мало кто знает, а английские у нас теперь вроде бы знают почти все.

Еще в песне употребляется загадочное словечко «флоп». Это, если кто не слыхал, такой карточный термин из техасского холдэм-покера. Что он означает, слишком долго рассказывать.

Было это или не было — поди проверь.
Память это начудила иль душа опросталась.
Жил, как шел по тропе
ни с крестом, ни в кипе,
на компе не настриг и копей-
ки под старость.

Дождем шит мрак.
Ложь жнем. Шит, фак…
Звук смолк, зрак мшист,
друг — в морг. Фак, шит…

Ближнему ты по возможности не писал в щи,
от инсульта не ловчил и не бежал от инфаркта.
Жил, как ехал в купе,
пряча страх в скорлупе.
На флопе не хватало терпе-
нья и фарта.

Быт — хлев, шик — шлак.
Вскрыт блеф. Шит, фак…
Кто б знал, как жить.
Стеб свял. Фак, шит…

Что еще? Смотрелся в зеркало, кропал стишки,
строгостям предпочитая болтовню и словесность.
Жил, как плыл по реке,
липнул к каждой строке,
налегке выходил из пике
в неизвестность.

Чтоб впредь вплавь смог,
сноб — в клеть, правь слог.
Сгинь бред, сглаз, фальшь!
Синь, свет, джаз-вальс…

Колыбельная

В этой песне я использовал очень красивую мелодию, которую слышал в исполнении малоизвестной американской певицы Бетти Шрек. Автора песни я установить, к сожалению, не смог. В оригинале это тоже колыбельная, и поется она на идиш. Это, безусловно, не фольклор, хотя какие-то элементы фольклорной мелодики в ней есть. Написана она, как весь идишистский псевдофольклор, скорей всего, где-то на рубеже девятнадцатого и двадцатого веков.

В отличие от остальных песен альбома мы решили здесь не делать развернутую аранжировку и ограничились одним фортепьяно, к которому в конце песни присоединяются две мандолины. Их партии прекрасно исполнил Михаил Махович — наверно, лучший сейчас в стране соло-мандолинист.

После приснопамятного прокола с «зегзицей» я зарекся употреблять в песнях всякие редкие слова. Но тут почти десять лет спустя я дал слабину и впендюрил в эту лирическую песню словечко, которого большинство слушателей не знает. Мне уже много раз приходилось отвечать на вопросы, что оно обозначает. Это слово «антабка», Так вот в данном случае оно обозначает такую петельку на брючном ремне, в которую обычно продевается его свободный конец, чтобы он не болтался. Причем, когда ремень вынимается из брюк, эта петелька очень часто теряется, и еще вполне годный к употреблению ремень приходится выбрасывать. У меня так случалось много раз, и это всегда было ужасно досадно.

Жил как все, шустрил за бабки,
врал и крал по мелочам.
Копил ошибки и терял антабки,
выл в отчаянье по ночам.

То да се, дела-делишки,
нынче эдак, завтра так,
а создавать и продавать излишки
он был отроду не мастак.

Но зато без разнарядок
мог он знать наверняка,
что с трипперком всегда вернется с блядок,
с битой мордой — из кабака.

Был он слабого здоровья,
неумен и трусоват,
и время теплилось у изголовья
тусклой лампочкой в десять ватт.

Скучно жить на белом свете!
Смертной тьме взгляни в глаза,
и пусть душа из этой тесной клети
прянет в небо, как стрекоза.

Июнь

Эта песня написана и исполнена в жанре, который сейчас помнят и тем более любят уже очень немногие. А скоро таких и вовсе не останется. Жанр этот называется «калипсо». Его всемирная популярность в 50-х и 60-х годах связана прежде всего с именем Гарри Белафонте, которого я до сих пор люблю и часто слушаю. Между прочим, я давно обратил внимание на странную закономерность: фамилии очень многих моих любимых исполнителей и даже названия моих любимых музыкальных коллективов, как правило, начинаются на букву «б» — Брассенс, Брель, Бернес, Бикель, Баэз, Beatles, Brothers Four, Белафонте. Что бы это значило по Фрейду?..

Что же касается Белафонте, то в молодости мы с Костей, который, кстати, замечательно сыграл в этой песне все гитарные партии, чрезвычайно им увлекались. Помню, однажды в начале 70-х годов мы с ним пришли к магазину «Мелодия» на Калининском проспекте, где в то время была черная биржа по торговле и обмену импортными виниловыми дисками, чтобы поменять битловский альбом «Abbey Road», который тогда представлял баснословную ценность, на альбом «Belafonte Sings Of The Caribbean». Так на нас там смотрели как на сумасшедших — весь рынок сбежался.

Пожалуй, стоит еще упомянуть, что в песне описан антураж дачного участка Марины Павловской. На этой даче с великодушного разрешения хозяйки и осуществлялась запись нашего альбома.

Кругом, куда ни плюнь, —
безоблачный июнь.
Звенит оса, гундосит шмель,
скачет белка на ель.
Весь день сулит мигрень
жестокая сирень,
и в летний сплин вбивает клин
беспощадный жасмин.

А автор этих строк,
продрыхнув как сурок
полдня, сидит и пишет впрок
сам себе некролог.
Мол, от упадка сил
безвременно почил
воспевший срам и шрам
и молчавший про храм.

Меж тем проклятый зной
уж плавит мозг спинной,
не говоря про головной,
давно больной.
И солнца блеск из-за
стекла слепит глаза,
и жгучий пот бежит среди
липких косм на груди.

А наш протагонист,
чей путь был столь тернист,
знай тянет без альтернатив
скорбный свой нарратив.
Но, подведя итог,
он комкает листок, —
мол, лучше завтра днем
все сначала начнем.

Потом на грудь беря
полбанки вискаря,
он все твердит себе,
что прожил жизнь не зря.
Все делал по уму,
а под окно к нему
жизнь подгоняет полный «МАЗ»
фекальных масс.

Ночное танго

В последнее время я, пардон за интимную подробность, ужасно мучаюсь бессонницей. Надо сказать, я и в лучшие годы спал мало, но теперь с этим делом стало совсем плохо. Мне почти никогда не удается заснуть раньше четырех-пяти утра и проспать больше трех-четырех часов подряд. Ну и, как известно, во время бессонницы редко думается о чем-то хорошем или, как сейчас выражаются, позитивном. В голову обычно лезут всякие мрачные и невеселые мысли, каковые я добросовестно попытался изложить в этой песне. К ней у меня тоже есть эпиграф. Только теперь не из себя, а из Пушкина:

Мне не спится, нет огня;
Всюду мрак и сон докучный.
Ход часов лишь однозвучный
Раздается близ меня…

Ночью,
когда ты мечешься по липкой койке,
иль, завернувшись в простыню,
читаешь всякую херню,
иль тупо пялишься на монитор,
жить тошно, но чью
судьбу ты выбрал бы себе из стольких
судеб, что ты не доиграл, включив тормоза
и спрятав глаза,
как трус и вор.

И не смолкает стыд ни на минуту,
и под пустым листом жизнь подводит черту.
Своих бессонниц желтоватую цикуту
с привычной дрожью в руках я подношу ко рту.

Ночью,
когда на прошлого кривых подмостках
толпятся судьбы и слова,
и распухает голова,
и от давления стучит в ушах,
и многоточья
терзают душу с прямотой подростков,
всегда готовых осудить за тщетность трудов,
за выдох и вдох,
за каждый шаг.

И не смолкает стыд ни на минуту,
и под пустым листом жизнь подводит черту.
Своих бессонниц желтоватую цикуту
с привычной дрожью в руках я подношу ко рту.

Тирольская песня

Эта песня для меня стоит особняком. Отчасти потому, что я в ней попытался выразить невыразимое. Я попытался как-то выразить ощущение моей молодости. Мне очень повезло в жизни — у меня была замечательная молодость. В ней было много стихов, музыки, умных разговоров, выпивки, прекрасных девушек, любовных драм. У меня было много друзей, большинство из которых (правда, увы, не все) живы до сих пор, и мы по-прежнему дружим. У нас была не просто своя компания — мы были как большая и очень пестрая семья. Ту жизнь, конечно, нельзя назвать сплошным праздником (как и у всех людей, у нас бывало всякое). Ее, скорей, можно охарактеризовать как непрерывный и очень насыщенный карнавал. За месяц у нас случалось столько всего, что другим хватило бы на несколько лет. Постоянно что-то происходило — ставились спектакли, сочинялись песни и стихи, люди влюблялись, женились, рожали детей, разводились, покушались на самоубийство, попадали в психушки — словом, шла полнокровная артистическая жизнь, хотя артистами среди нас были очень немногие.

Вся эта жизнь группировалась в основном вокруг Тимирязевского парка, где проходило множество наших хэппенингов. И вот ощущение от той жизни я и попытался выразить в песне, расположив, так сказать, в ее художественном центре слегка размазанный образ этого парка.

Для того чтобы воссоздать ту карнавальную атмосферу, я решил использовать мелодию «Тирольской песни» Эдди Рознера, которая была очень популярна в конце 40-х — начале 50-х годов. Да и аранжировку Андрей Кудрявцев сделал в праздничном духе австрийских лендлеров — здесь и туба, и валторна, и саксофон, и духовая гармоника, и даже цимбалы, и еще много всего. Аранжировка, на мой взгляд, очень удалась, и мелодия как нельзя лучше подходила к моему замыслу. Но с ней-то как раз и вышла закавыка — она при ближайшем рассмотрении оказалась слишком сложна для моих, скажем прямо, весьма небогатых вокальных данных. И надо признать, что по большому счету я с ней не справился, хотя мы и убили на запись бессчетное количество студийных часов. Это было ужасно досадно. В какой-то момент я даже хотел вообще не включать эту песню в альбом. Но потом мы все-таки понадеялись, что достоинства материала самого по себе как-то сгладят некондиционность моего исполнения. Но я, честно говоря, не уверен в этом до сих пор.

А когда-то, жизнь назад,
те, что нынче тихо мрут,
приходили в этот сад
и смотрелись в этот пруд.

Тогда был долог день,
и ночь была нежна,
и жизнь летела вкось,
и все сходило с рук,
и кому не лень
приносил вина,
и запоздалый гость
был лучший друг.
И падал теплый снег меж зеленых лип,
и закат сползал за край небес,
и витал во мгле счастливый женский всхлип,
и цвел жасмин по поводу и без.

И теперь, осенним днем
проходя у тех ворот,
мы, конечно, не рискнем
навестить забытый грот.

Где выбегал Амур
на побелевший склон
под веселый звон
стаканов и монет,
и такой сумбур
вставал со всех сторон,
что любой резон
сходил на нет.
И лузер бормотал «же ву зем»,
и, спеша на ежедневный джем,
здесь любой пижон был счастлив и блажен,
как только смертный может быть блажен.

Тянет мятный ветерок
из больничного окна.
Гаснет свет. Приходит срок
досмотреть обрывки сна

о том, как пел над садом хрипловатый дрозд
и в ночном пруду плясали огоньки,
и если жизнь и смерть вставали в полный рост,
то лезть в пузырь казалось не с руки.
И пьяненький чудак через букву «эм»
на гитарке теребил аккорд,
и сквозь рассветный дым проступал эдем
и весь лучился, словно «Амаркорд».
И падал теплый снег меж зеленых лип,
и закат сползал за край небес,
и витал во мгле счастливый женский всхлип,
и цвел жасмин по поводу и без.
И лузер бормотал «же ву зем»,
и, спеша на ежедневный джем,
здесь любой пижон был счастлив и блажен,
как только смертный может быть блажен.