Песни из альбома «Эта собачья жизнь»^*

Радость бытия¹

С этой непритязательной и немного грубоватой песенки все, в общем-то, и началось. То есть, конечно, далеко не все и отнюдь не началось, но именно в этом, с позволения сказать, произведении авторы (находясь, между прочим, уже в довольно преклонном для дебютов возрасте), по сути дела впервые дерзнули сами сочинить и слова, и не бог весть какой оригинальный мотивчик (прежде мы, как правило, писали свои тексты на готовые мелодии популярных песен). А кроме того, эта песня в отличие от всех наших предыдущих упражнений была впервые вполне сознательно и целенаправленно адресована не только узкому кружку друзей и знакомых, но и, как выражались недавно в прессе, «более широкой публике». И с тех пор последующие песни писались уже с обязательной оглядкой на доступность «постороннему» слушателю, что хотя и не освободило их от определенной герметичности, но, безусловно, пошло им на пользу.

Немного удивляет, что именно эта, в каком-то смысле первая песня стала со временем одной из самых известных и любимых (причем, что характерно, как раз у «посторонних» — «свои» отнеслись к ней без особенных восторгов) — в некотором роде нашей визитной карточкой. Вот почему, несмотря на отчасти шокирующее воздействие на неподготовленного слушателя, она по праву открывает и наш первый альбом, и это собрание песен. Если мы почему-либо не включаем ее в программу нашего очередного концерта, ее непременно просят исполнить на бис. А когда много лет назад я пришел устраивать свою дочку в одну престижную московскую школу, директор сказал мне, что мест у него, конечно же, нет, но автору «песни про импотенцию», которую он в качестве профилактического и тонизирующего средства слушает каждое утро, он отказать, ясное дело, никак не может.

Впрочем, сами авторы склонны приписывать такой успех не каким-то особо выдающимся художественным достоинствам этой, повторяю, довольно незатейливой песенки, а преимущественно неприкрытому наличию в ней нескольких не вполне цензурных выражений, к которым никогда не оставалось равнодушным русское ухо.

С каждым днем идет на убыль
радость бытия —
не похмелишься на рубль
больше ни хуя.²

С каждым днем наш тонус ниже,
с каждым днем наш стул все жиже,
с каждым днем она все ближе,
импотенция.

С каждым днем липиды гуще
в кровь пускают яд,
каждый день, чем предыдущий
хуже во сто крат.

В выходной и средь недели,
на работе и в отделе³
всех нас держит на прицеле
дедушка Кондрат.

И тогда в дешевом гробе,
весь в цветах по грудь,
ты сумеешь ноги обе
с кайфом протянуть.

А друзья над этим гробом
скажут, что ты не был жлобом,
и пойдут с печальным ебом
друга помянуть.

Давно когда-то

Эта отчасти автобиографическая песенка написана на мотив не самой известной песни Ш. Азнавура «Pour essayer de faire une chanson» («В попытках написать песню»), которую мы часто слушали в начале 70-х годов на какой-то любительской (еще катушечной) и, увы, безвозвратно утраченной пленке, где по обыкновению тех лет было намешано с десяток разных исполнителей.

К сожалению, запись этой песни на диске «Эта собачья жизнь» оказалась крайне неудачной. Немного лучше, хотя все равно не так, как хотелось бы, получился ее римейк на диске «Блюз для дочурки».

А между тем это одна из моих любимых песен. Мне кажется, что она очень хорошо передает настроение умов, дух и словарь того беспросветно эклектичного времени, когда она была написана.

Давно когда-то,
юна и чуть поддата,
мой прервала ты младой анабиоз.
В те годы все мы
влачили жизнь богемы,
имея в мыслях смятенье и хаос,
в быту греховном
и в поиске духовном
чредуя аскезу и сладкий разврат.
Томленье духа,
весна и бормотуха —
Весьма опасный для душ конгломерат.

Мне вышли боком
страданья о высоком:
роман с тобою был долог и тяжел.
Теперь едва ли
припомнишь все детали,
но чуть до ручки тогда я не дошел.
Когда ж в нагрузку
узнал я на закуску
о том, что приятель с тобой согрешил,
то от обиды
чуть даже суицида
я над собою в сердцах не совершил.

Мне мой куратор —
районный психиатр —
дал назначенье на промискуитет.
Врачи не знали,
а ведь не у меня ли
был в дефиците к тебе иммунитет?
Но время лечит,
и в этот славный вечер
среди корешей я скажу запростяк:
«Нас так немного,
давайте ж, ради бога,
нальем и выпьем за то, что это так!»

Чортков-марш⁴

Наверно, это странно звучит в устах человека, закосившего в свое время от армии «по психу», но я всегда был неравнодушен к военным маршам и солдатским песням. Бодрый контрапункт мужских хоров и духовых оркестров с юных лет заставлял чаще биться мое сентиментальное сердце. На мой глаз, если в милитаризме и есть «что-то положительное», то это только военная музыка. «Прощание славянки», «Взвейтесь, соколы, орлами», «Quand un soldat», несравненная «Лили Марлен» — в этих прекрасных песнях для меня всегда было что-то такое, что делало их больше самих себя. И сочинить хороший марш — пускай даже и слегка пародийный — безусловно, достойная задача для любого пишущего песни.

И поэтому когда А. Платонов (он же «печальный Шура»⁵) прислал нам из Чорткова наброски мелодии для марша, сочиненные со своим сослуживцем (Н. Борововым), они попали, если можно так выразиться, на вполне удобренную и разрыхленную почву. Помнится, мы с С. Костюхиным довели эту вещь до ума чуть ли не в один присест — крайне редкий случай в нашем совместном творчестве.

Как стояли
мы во городе Чорткове,
поминали
мать ядрену в каждом слове,
проявляли
к девушкам и вдовам интерес.
Помирали
мы от скуки гарнизонной,
потребляли
каждый вечер спирт казенный,
укрепляли
доблестные наши ВВС!

Припев:

А ну, ребята,
плеснем гидрашки в стаканы!
Мы свято
храним покой родной страны!
И пусть там в НАТО
наложат полные штаны,
когда такие пацаны
у нас на речке Серет!

Мы с охотой
делу ратному учились,
целой ротой
мы от триппера лечились,
беззаветно воинскую честь свою блюли!
Мы ответим
сокрушительным ударом
тем и этим,
потому что мы не даром
получаем наши офицерские рубли!

Припев.

Мы в Чорткове
на своем аэродроме —
наготове,
а по-нашему, на стреме,
ну, а если где-то кто-то станет выступать,
как один мы
по приказу комиссара
поддадим и
чистить им пойдем сусала,
и начистим —
главное, тревогу не проспать!

Припев.

Песня о супружеской верности

Надо заявить со всей большевистской прямотой, что ситуация, описанная в этой песне, на сто процентов является художественным вымыслом. Нет, авторы ни в коем случае не собираются утверждать, что им никогда не приходилось терпеть фиаско в любовных делах. Напротив, им приходилось, и это в немалой степени обогатило их духовный опыт и творческий потенциал. Но хотя этот опыт в той или иной степени нашел свое отражение в сюжете песни, сочиняя ее, мы тем не менее даже на уровне подсознания не имели в виду никакого конкретного эпизода. Что, к сожалению, не помешало одному из наших близких друзей (причем совершенно не тому, кому песня была от чистого сердца посвящена в качестве продолжения наших с ним задушевных бесед о теории и практике семейной жизни) не только расценить эту песню как описание некоего события, имевшего место в действительности, но и в какой-то мере отнести ее на свой счет. Последствия столь пагубного заблуждения были весьма драматичны.

Следует также заметить, что моя жена (между прочим, психолог по образованию), быть может, чересчур пристрастно относясь к моему одиозному творчеству, неоднократно и в первую очередь в связи с этой песней обращала внимание на подозрительно тесное переплетение в нем любовных и анально-фекальных коннотаций.

Что ж, возможно, она в чем-то и права… Во всяком случае, нельзя не признать, что в моем дальнейшем творческом пути эта тенденция проявляла себя неоднократно. Достаточно вспомнить сакраментальную «Песню про жопу» и печально знаменитый «Тонкий шрам на любимой попе».

Если же говорить о чисто поэтических достоинствах этой песни, то искушенный читатель несомненно отметит, что использованные в ней монорим и анжамбеманы — это явная отсылка к Жоржу Брассенсу.

М. Подгузову⁶

Мне тоже бывало не чуждо мирское,
и я на любовном огне
мог с треском гореть, как полено сухое,
а нынче женат я и не
изменяю жене — состоянье такое
мужчине досадно вдвойне,
и мужское
зажглось самолюбье во мне.

Решил я попробовать веки-то в кои
развеяться на стороне
и, тряхнув портмоне,
оказался я вскоре
с красоткою наедине.
Мы обое
с ней были нагими вполне —
я то, что хотел, мог потрогать рукою,
все шло, как по маслу, но вне-
запно так я зане-
мог прямою кишкою,
что смолкло желанье во мне.

С тех пор я мирское
оставил в покое,
найдя утешенье в вине,
и больше налево уже ни ногою —
я даже и в помыслах не
изменяю жене,
но с какой-то тоскою
гляжу на девиц по весне.

Универсальная песня на день рождения особы прекрасного пола⁷

В те далекие годы, когда мы были молоды, веселы, холосты и еще не страдали различными неизлечимыми хроническими заболеваниями, мы активно поддерживали дружеские (и не только дружеские) отношения с довольно большим количеством женщин и девушек. И у каждой из них как минимум раз в году имел место день рождения, который, натурально, было невозможно себе представить без нашего присутствия и активного участия. При этом, несмотря на свой богемный образ мысли и стиль жизни, нам не удавалось избавиться от разорительной привычки приходить на день рождения дамы с подарком. Но ввиду беспросветного пауперизма и выходящего за границы разумного количества упомянутых дней рождения в каждом календарном году, мы были просто не в состоянии одарить всех наших милых подруг чем-нибудь, имеющим хоть какое-то стоимостное выражение. И поэтому, чтобы не заявляться на праздничное мероприятие с пустыми руками, нам приходилось регулярно эксплуатировать свой божественный дар и, буквально принуждая свою музу к насильственным соитиям, сочинять всевозможные песни, куплеты, стихи в альбом и прочие литературно-музыкальные поделки, художественная ценность которых была в подавляющем большинстве случаев весьма невелика.

Так шло время… Мы понемногу старели, грустнели, обзаводились семьями и разнообразными хроническими недугами. Жизнь менялась (неизменным в ней, пожалуй, оставался только пауперизм), и нам становилось все трудней из раза в раз предаваться этим версификационным экзерсисам. И в один прекрасный день, чтобы навсегда покончить с таким унизительным для артиста положением вещей, я сочинил эту песню, надеясь с ее помощью в корне решить проблему юбилейного стихослагательства.

Но, к сожалению, песня довольно быстро приобрела нездоровую известность, что привело к невозможности использовать ее по прямому назначению. И вскоре нам пришлось вернуться к прежней порочной практике сочинения песен на дни рождения. Со многими из них вы познакомитесь на этих страницах.

С сердцем, полным умиленья,
мы спешим на день рожденья
к той, чье совершенство форм —
сверх всяких норм.
К той, чья прелесть нам дороже,
чем зарплата и аванс,
к той, без коей мы не можем
продолжать свой экзистанс.

Мы идем — сердца открыты,
ноги мыты, морды бриты,
и не внутрь употреблен
одеколон!
В этот славный день недели,
ради праздника ее,
мы с Серегою надели
наше лучшее белье!

В дом к любимому созданью
мы придем без опозданья,
словно чувствуя, что тут
сейчас нальют,
и, едва ввалившись в двери,
для оказии такой
мы обнимем нашу пери
стосковавшейся рукой.

Но, согласно всех традиций,
нас за стол зовут садиться,
и, усевшись за столом,
мы долго жрем.
Стонет чрево в сладких пытках,
сердце бьется горячей
от изысканных напитков
и божественных харчей.

После этой страшной жрачки
прямо сразу, без раскачки,
настает уже всерьез
апофеоз:
для подруги нашей милой
мы под грохот двух гитар
начинаем что есть силы,
свой орать репертуар.

Зазвенели чашки-блюдца,
в стену лбом соседи бьются,
но когда вошли мы в раж —
ты нас уважь!
Нам плевать, что в доме дети
и что спать давно пора,
позабыв про все на свете,
мы горланим до утра!

Утром в доме у подруги
мы страдаем с похмелюги
и во рту любимцев муз —
ужасный вкус.
И, прощаясь с незабвенной,
чтоб пивка пойти хлебнуть,
обещаем непременно
через год к ней заглянуть.

Ракин-рок⁸

Помимо многочисленных особ прекрасного пола в специфический круг нашего общения входило и немало мужчин, у которых, как несложно догадаться, тоже регулярно бывали дни рождения. Далее — по тексту предисловия к предыдущей песне, начиная со слов «при этом». Правда, до сочинения «Универсальной песни на день рождения особы мужского пола» дело все-таки не дошло, но тем не менее и среди песен на дни рождения мужчин нам также удалось создать несколько запоминающихся произведений.

Что же касается титанической, несокрушимой и легендарной фигуры А. Г. Ракина, то о ней, безусловно, следует сказать особо. Брутальный экстерьер северного скальда и солдатская неутомимость во всех видах раблезианских эксцессов, глубокая эрудиция в самых разных областях знаний и величественная простота в быту, явная склонность к кабинетным занятиям и завидная способность к тяжелому физическому труду, ненормативная резкость в оценках и суждениях и яростно устремленный вовне этический максимализм — все это вместе взятое в сочетании с фирменным гомерическим хохотом создавало, пардон за автоцитату, «весьма опасный для душ конгломерат», делавший обаяние феноменальной личности Андрея Григорьевича совершенно неотразимым для молодежи обоих полов (А.Г. немного старше большинства из нас). А его день рождения, выпадающий на конец апреля (лучшее, на мой взгляд, время в году), неизменно проходил с огромным душевным подъемом и при скоплении большого количества стосковавшегося за нашу долгую зиму народа.

Десять, двадцать, тридцать, сорок, семьдесят — рупь!
Гривенник, полтинник и пятак — еще рупь!
Восемь из-под пива, три из-под молока
и два рубля — бля! — со Страчука!⁹

Из горла, натощак!
Настроение — ништяк!
Уже ликует каждый капилляр —
сегодня рак-рак-Ракин — юбиляр!
Сегодня рак-рак-рак-рак-Ракин — юбиляр!

Нынче он в гости ждет
тех, кто курит, тех, кто пьет,
и тех, кто так-так-так же, как и он,
не обрезан, не крещен —
сегодня рак-рак-рак-рак-Ракин — юбиляр!

Весь мужской и женский пол
приглашается за стол,
и как один мы примем все на грудь
сперва чуть-чуть, потом еще чуть-чуть,
совсем немного и еще совсем чуть-чуть!

Красное с корицей и лимонами — в грог!
Дюжину «славянского» заначили впрок!
Главное теперь — не заблевать потолок,
хозяин строг: в рог — и за порог!

Дальше в лес — больше дров.
Насосемся будь здоров!
И никакая закусь не спасет:
кого на месте в зюзю развезет,
а кто домой рак-рак-рак-раком поползет!

А вокруг куча баб —
Начинается облап!
Сегодня Ракин-буги, Ракин-рок,
Ракин любит мясной пирог!
Держитесь, бабы, нынче Ракин — вдупеля!

Стук пинков! Звук плевков!
Скачет в гробе Маленков!¹⁰
И от Москвы до самого Лося
уже общественность на стреме вся:
народ ликует — нынче Ракин юбиляр!

Песня про Кима

Это песня об отце только что упоминавшегося Н. К. Страчука — Киме Николаевиче Страчуке. Он с первого взгляда поражал воображение своим невероятным и абсолютно естественным, как будто приросшим к коже, артистизмом. В каждом своем движении, слове, жесте, мимике он не просто жил — он играл себя. И во всем этом не было ничего наигранного, потому что играл он хорошо.

А описанное в песне, сочиненной, кстати говоря, на его 60-летие, — это вольная компиляция из его ностальгических рассказов о 50-х годах и о бурной молодости, действительно прошедшей в заповедной Марьиной роще.

К сожалению, и этого героя нашей молодости сейчас уже нет в живых — он умер в 2005 году. Смерть его была странной — он вроде бы ничем фатальным не болел. Казалось, ему просто стало неинтересно жить.

Меж гопстопников Марьиной рощи
и меж их приблатненных подруг
выделялся духовною мощью
юный Ким Николаич Страчук.
Перед статью его богатырской,
когда бицепс он свой обнажал,
тушевался весь хутор Бутырский
и Савеловский трясся вокзал.

Каждый вечер дорогой знакомой¹¹
на пробор расчесав волоса,
машинистку из райисполкома
он на танцы водил в ЦДСА.
И в общаге по месту прописки
как отличник в быту и в труде
шел всегда он вне общего списка
по большой и по малой нужде.

Был король он не только на ринге,
он и в жизни был тоже артист.
Торгаши на Минаевском рынке
перед ним трепетали как лист.
И когда спозаранку, бывало,
выходил он купить пузырек,
мусорок у Цветного бульвара
делал ручкою под козырек.
Мусорок за четыре квартала
делал ручкою под козырек.

Песня про Лену («Бывало на пленэре…»)

Почитая эклектичность и полистилизм альфой и, не побоюсь этого слова, омегой своей безбашенной художественной манеры, мы, конечно, не могли обойти стороной столь любимые нами латиноамериканские ритмы. Хотя мы и сами до сих пор толком не знаем, что конкретно у нас получилось в этой очередной песне на день рождения — боса-нова, самба, румба, мамба или, может быть, что-то еще (нехай в этом темном деле разбираются квалифицированные музыковеды и будущие исследователи). Не совсем понятна здесь и мотивация выбранного стиля. Если посмотреть правде в глаза, то никакого вразумительного повода избрать такой отчасти экзотичный жанр у нас в данном случае не было. Кроме, пожалуй, того неоспоримого факта, что наша Леночка — вне всякого сомнения, чрезвычайно знойная женщина…

Бывало на пленэре,
склоняясь над холстом,
в классической манере
ты кистью могла и резцом
украсить прозу быта,
и в храм искусства дверь
была тебе открыта
в те годы. А теперь,
забыв о высоком стиле,
ты должна, вся в поту и в мыле,
размещать на большом формате,
как вкусны бычки в томате,
как дымят наши папиросы,
как сосут наши пылесосы,
как продлит жизни срок
морковный сок!

Бывало, встав с рассветом,
палитру ты брала…
Ты и зимой, и летом
духовной лишь жизнью жила.
С мольбертом ты балдела
на пляжах Судака,
и что-то в сердце пело…
А нынче мужика-
шнурка обстирай, обштопай —
с четверга ходит с драной шляпой —
в страшных снах автосервис снится,
ломит к ночи поясница.
И уже вместо вернисажа
ходишь ты на сеанс массажа,
а в дому третий год
ремонт идет.

А помнишь, было время,
и ваш девичий круг
любим был нами всеми
вплоть до наложения рук.
Но молодость промчалась
средь всякой мутоты,
и вот у нас осталась
сегодня только ты,
сегодня только ты.

Сегодня только ты
одна нас, как грелка, греешь,
ты одна свой мотор имеешь,
и пускай наша жизнь — жестянка,
выпьем с горя, где же банка?
И не сможет суровый Хронос
опустить наш здоровый тонус
с высоты,
если рядом будешь ты!

Песня про контрабасиста Диму¹²

Ну вот наконец мы и добрались до еврейской тематики, стилистике и атрибутики — это к вопросу о нашем принципиальном полистилизме. Впрочем, здесь, я полагаю, никто не сможет бросить нам упрек в недостаточной мотивации выбранного жанра. Тут уж у нас, как говорится, и выбора не было — в каких еще, спрашивается, ритмах писать песню про еврея, скоропостижно уехавшего в Израиль, если не в ритме «фрейлехс»?

Что же касается ее концовки, которая определенной части публики может показаться оптимистической и даже в чем-то жизнеутверждающей, то необходимо признать, что это в чистом виде художественный прием. Или, если выразиться определенней, беззастенчивое введение публики в заблуждение. Переезжать в Израиль мы никогда не собирались и не собираемся. Хотя до меня неоднократно доходили слухи о моем не только предполагаемом, но и даже уже состоявшемся отбытии на ПМЖ в землю обетованную. Пользуясь случаем, громогласно заявляю с этих страниц, что подобные заявления — это, если слегка смягчить популярное выражение времен моего детства, наглая ложь и подлая провокация.

Шо слыхать о нашем Диме, тай-дири-дай?
Он уже в Ершалаиме, тай-дири-дай!
Он недолго собирался, тай-дири-дай —
прямо как с цепи сорвался, тай-дири-дай.
Все случилось в две недели, тай-дири-дай,
мы и охнуть не успели, ай, вос туцех,¹³
как он ноги взял на плечи, тай-дири-дай,
и теперь таки далече, тай-дири-дай.

Он, когда узнал про вызов, тай-дири-дай,
не надеялся на визу, тай-дири-дай,
не творил-таки кумира, тай-дири-дай,
из сотрудника ОВИРа, тай-дири-дай.
Но когда наш Бог захочет, тай-дири-дай,
он еще не то отмочит, ай, вос туцех!
и по божьему капризу, тай-дири-дай,
айн-цвай-драй! — и дали визу, тай-дири-дай.

И теперь в Ершалаиме, тай-дири-дай,
хорошо живется Диме, тай-дири-дай.
Жизнь идет без всяких сбоев, тай-дири-дай,
там где таки нету гоев, тай-дири-дай.
Нету давки в электричке, тай-дири-дай,
нет в оркестре обезлички, ай, вос туцех!
И не надо с контрабасом, тай-дири-дай,
три часа стоять за квасом¹⁴
тай-дири-дай.

А у нас таки в России, тай-дири-дай,
начались дела плохие, тай-дири-дай:
в щель какую ни забейся, тай-дири-дай —
всюду дергают за бейцы¹⁵
Православные писаки, тай-дири-дай,
снова делают нам каки, ай, вос туцех!
Не дают забыть народу, тай-дири-дай,
кто им в кране выпил воду,¹⁶ тай-дири-дай.

Так что Дима из столицы, тай-дири-дай,
в самый раз надумал смыться, тай-дири-дай!
Если здесь такие штуки, тай-дири-дай,
таки как не сделать в брюки, тай-дири-дай?
Где кругом филистимляне, тай-дири-дай,
там еврей, как на вулкане, ай, вос туцех!
Так что Диму мы не судим, тай-дири-дай —
таки скоро все там будем, тай-дири-дай!

Песня и женской доле

Об этой песне говорить трудно. Многие наши слушатели (преимущественно женского пола и в их числе, между прочим, моя уже упоминавшаяся жена-психолог) испытывают к ней, как бы помягче выразиться, некоторую идиосинкразию. И это всегда меня ужасно огорчало, тем более что я никогда (а в этой песне в особенности) не ставил своей задачей кого-то задеть, оскорбить или даже просто эпатировать. Впрочем, не буду кривить душой, мы вполне отдавали себе отчет в том, что для неподготовленного слушателя она может прозвучать отчасти шокирующе, и однажды в конце 80-х годов из откровенно хулиганских побуждений исполнили эту песню в последнем туре одного из конкурсов авторской песни. Эффект был сильным. Мы сошли со сцены при гробовом молчании зала и жюри, еще минуту назад встречавших веселыми аплодисментами «Песню про Диму» и «Филю-ля-ля».

Однако у нее есть и немало горячих поклонников, среди которых, кстати говоря, тоже попадаются женщины (в частности те, кто с энтузиазмом исполнил в ней партию женского хора) и даже дети. Так, на одном из концертов 16-летняя девочка, сидевшая в зале со своими родителями и младшей сестрой, передала нам записку «Семья N очень просит спеть про менструацию». И мы, ясное дело, спели…

Что тут скажешь? Песня, конечно, и в самом деле получилась немного рискованная, особенно для нашей эпохи развитого феминизма. Но если я мужественно готов принять обвинения в воинствующем фаллократизме, то упреков в пренебрежительном отношении к женщине как таковой я принять категорически не могу. Выдвигать подобные обвинения, по-моему, могут только те, кто за несколькими специальными терминами не разглядел подлинного содержания и пафоса этой песни, исполненного неподдельного целомудрия, любви и сострадания. Ее, на мой взгляд, можно с полным основанием отнести к трогательному и очень любимому мной жанру, который в средневековой лирике назывался «комплента» («сожаление», «сочувствие»).

Я не умею до сих пор, как ни крути,
о женской доле говорить без дрожи в членах,
об Афродитах и Еленах
и их трагическом пути.
Ведь я без всякой аффектации
могу сказать, что всех их ждет:

Припев:

от первой слабой менструации
до первой робкой мастурбации,
от первой робкой мастурбации
до запоздалой дефлорации,
от запоздалой дефлорации
без надлежащей стимуляции
до щекотливой ситуации
и неприятной операции,
от неприятной операции
до вожделенной регистрации,
а после этой регистрации —
хозяйство, дети и развод,
и жизнь под бременем фрустрации,
и грустный климакса приход.

И от отчаянья я слов не нахожу,
и скорбь пронзает мне насквозь грудную клетку,
когда на юную нимфетку
я с тайным трепетом гляжу.
Ведь результат ее мутации
я точно знаю наперед:

Припев.

Их быт заест, им сердце высушит среда,
их плоть и душу истерзают мезальянсы,
хотя бывают и нюансы,
но так нечасто, что беда.
А в основном, все наши Грации
ведут все тот же с жизнью счет:

Припев.

Грустный твистец¹⁷

Эта меланхоличная песня в общем-то не нуждается в предисловии. Она вполне говорит сама за себя. Возможно даже, чуть более резко и определенно, чем следовало бы. Впрочем, это дело вкуса, а у нас уже давно вошло в привычку ориентироваться на тех, кто раз и навсегда, окончательно и бесповоротно сделал свой выбор и из попа, попадьи и поповой дочки безоговорочно предпочел последнюю.

Единственным сомнительным моментом, на наш взгляд, является допущенное в тексте указание на конкретный возраст. Это ставит нас теперь (и чем дальше — тем больше) в немного двусмысленное положение. Ведь что получается: эта песня писалась, когда ее авторы были дальше от сорока, чем сейчас — от пятидесяти. И если пресловутый, я извиняюсь, пиздец наступил уже тогда, каким же словом охарактеризовать то, что имеет место сегодня, не говоря уже о том, что предстоит в дальнейшем?

А что касается нескольких пессимистических ноток, которые при желании можно здесь расслышать, то они, право же, вполне извинительны и легко объяснимы. Это только в отрочестве можно беззаботно восклицать: «Пятнадцать лет мне скоро минет; дождусь ли радостного дня!» А все последующие переходы из одной возрастной категории в другую уже встречаются, как правило, со значительно меньшим энтузиазмом.

На столе лежит кусками
бланшированный хек,
за столом блестит очками
Олег¹⁸
Глядя на пирог капустный
и свиной холодец,
он мурлычет этот грустный
твистец:

Припев:

«Раздавим по одной
под этот грустный твистец,
добавим по второй
под этот грустный твистец
в глубоком миноре.
Он с детства был нам дорог,
этот грустный твистец.
Нам скоро сорок —
это пиздец!»

Ах судьба, к чему вела ты
и к чему привела?
Жизнь уныла, а зарплата —
мала.
Средь глухого непротыка
и бухого рожна
греет душу лишь музыка
одна.

Припев.

Песня про Машу и ее сучку

Прежде всего следует признаться, что я много лет непредумышленно вводил почтеннейшую публику в заблуждение на предмет авторства музыки этой популярной песни. По своему дремучему невежеству я полагал, что это украинская народная мелодия, каковую непроверенную информацию я добросовестно распространял при каждом исполнении и издании песни. И только сравнительно недавно знающие люди неопровержимо доказали мне, что у нее есть атрибутированный автор и этот автор не кто-нибудь, а великий русский композитор М. И. Глинка. Вот такой получился конфуз.

А у самой этой песни, посвященной моей давней и любимой подруге Марии Леонидовне Лебедевой, есть богатая и полная неподдельного драматизма предыстория. На заре нашего знакомства (а это было — страшно сказать! — больше тридцати лет назад) Маша была уже замужем, а я, напротив, по молодости лет был еще не только не женат, но и даже, кажется, вполне невинен. Впрочем, все это не смогло помешать внезапно охватившему нас чувству, которое с каждым годом крепло, становилось глубже, одухотворенней и целомудренней. Но вскоре наши с ней матримониальные состояния совершили своего рода рокировку: я женился, а Маша развелась, и вместо мужа (известного сиониста и манипулятора человеческими душами Алексея Петровича Лебедева) в ее уютной квартирке поселилась небольшая симпатичная собачка.

На Лосинке ветер кружит,
облаками машет.
Много лет живет без мужа
на Лосинке Маша.
И лишь под вечер заходит
солнышко за тучку,
Маша погулять выводит
рыженькую сучку.

И они, как две подруги,
ходят по дорожке,
смотрят, нет ли где в округе
подходящей кошки.
А с получки будут сучке
почки и биточки,
словно для любимой внучки
или даже дочки.

В дни, когда у сучки нашей
протекает течка,
для прогулок ищет Маша
тихое местечко,
и чтоб запах шел галантный
от ее невесты,
Маша трет дезодорантом
ей срамное место.

Только эти ухищренья
помогают слабо,
потому что поведеньем
сучка — та же баба.
Дескать, я такая штучка,
злючка и гордячка…
И у кобелей за сучку
возникает драчка.

А она идет нескорой,
плавною походкой,
между тем как ухажеры
рвут друг другу глотку.
А она уходит гордо
от бойцов подальше,
и понюхать, сучья морда,
никому не давши!

А уж дома — щи да каша,
отдых и отключка.
На софе кайфует Маша,
под софою — сучка.
В кухне, в комнате, в сортире
прибрано и сухо…
Хорошо, когда в квартире
нет мужского духа!

Печальный Шура¹⁹

Как уже говорилось в предисловии к песне «Чортков-марш», я (как, впрочем, и С. В. Костюхин) ухитрился в свое время словчить от военной службы. А вот Шуре Платонову, нашему другу и непременному участнику нашего музыкального коллектива, ее избегнуть не удалось, и он два полных года оттрубил в рядах советских вооруженных сил в славном городе Чорткове. И чтобы поддержать товарища в трудную минуту и опять-таки на день рожденья, мы с С. Костюхиным в очень сжатые сроки сочинили эту песню, которая оказалась впоследствии одной из самых больших удач. Забыть ли, какие глаза были у наших девочек, когда они, склонив головки на плечо, нежно подпевали: «печальный Шура…»

Впрочем, вернувшись в родной коллектив, Шура теперь поет песню сам, не доверяя это ответственное дело никому.

Вообще же, в связи с Шурой и его ролью в нашем коллективе я хотел бы сказать вот что. Мне всегда представлялось ужасно несправедливым, что авторами песни считаются только те, кто сочинил ее слова и мотивчик, тогда как в создании песни принимает участие множество людей, чья роль в этом деле если не больше, чем роль пресловутых сочинителей, то уж и никак не меньше. И к нашему Шуре это относится в полной мере. Он столько времени, сил, трудов и таланта положил на то, чтобы песни на наших дисках и концертах звучали так, как они звучат (в частности, в первых двух альбомах есть ряд вещей, где им были исполнены едва ли не все вокальные и инструментальные партии, не говоря уже про всякие тонкости и нюансы аранжировки и сам процесс звукозаписи, звукорежиссуры, мастеринга и сведения, который, доложу я вам, вообще отдельное и, поверьте, очень не простое искусство, во многом определяющее конечный результат), что по заслугам может считаться соавтором всех без исключения песен.

Весна в Чорткове хороша.
Придя со службы не спеша,
на гвоздь повесил ППШ²⁰
печальный Шура.
Сымает китель и ремень.
Еще один отмотан день.
А за окном кипит сирень,
цветет натура.
А завтра вновь армейский быт,
которым он по горло сыт:
учебный тир, мундир, сортир
и командир.
И вспоминая времена,
когда все это слал он на,
печальный Шура сидит у окна.

Здесь от тоски сойдешь с ума,
духовный харч не густ весьма,
и ждет от девушки письма
печальный Шура.
Но от судеб защиты нет:
ей нужен университет,
гуманитарный факультет,
аспирантура.
А как мила она была,
когда ей Шура у стола,
забыв дела, пел под битла:
«ша-ла-ла-ла-ла»!
Теперь — хана, и не должна
узнать она, как у окна
печальный Шура сидит дотемна.

В Черткове ночи так длинны,
и нет ни водки, ни жены…
Берет гитарку со стены
печальный Шура.
Один аккорд, другой аккорд,
уж, как копыто, ноготь тверд,
и палец стерт, и первый сорт —
аппликатура.
Да только кайфу ни на грош
и каждый звук — как в сердце нож!
С кем на три голоса споешь,
ядрена вошь?!
И смотрит полная луна,
как у открытого окна
печальный Шура грустит дотемна…
Печальный Шура не спит ни хрена…

Филя-ля-ля²¹

Надо ли говорить, что это очередная песня на день рождения? Наверно, уже не надо. Надо только немного рассказать о том, кто такая Филя. Это Таня Филаткина — веселая женщина трудной судьбы (возможно, в силу этих качеств она является одной из самых ярых гонительниц и ненавистниц «Песни про женскую долю»). Перефразируя слова С. Есенина, можно сказать, что в московских ночных клубах каждая собака знает ее стройную фигуру, что, впрочем, нисколько не мешает ей оставаться переводчицей высочайшего класса.

Филя — наша давняя и нежно любимая подруга еще со школьной скамьи. Если точнее, одноклассница С. Костюхина. С этим высокообразованным и высокоморальным индивидуумом их уже более четверти века связывает глубокое и вполне целомудренное чувство, которое не могут поколебать годы.

В свое время она долго и плодотворно работала экскурсоводом в «Интуристе», возя по бескрайним просторам нашей родины охочих до ярких впечатлений и острых ощущений носителей английского языка. Через ее натруженные руки прошло едва ли не несколько тысяч праздношатавшихся по стране победившего социализма австралийцев, англичан и американцев. От лица одного из последних и написана эта песня.

Я плохо знайт по-русски говорить —
нам в Оклахома русски не учили.
но я хочу за все благодарить
малютка-Филя, my darling Филя.
Филя, Филя, Филя, Филя-ля-ля,
мы не забудь моя-твоя!

Чуть жив, нога ступил я с самолет
и видеть весь вокруг хотел в могиле —
уже у трапа травит анекдот
малютка-Филя, my darling Филя.
Филя, Филя, Филя, Филя-ля-ля,
мы понимайт моя-твоя!

Потом автобус ехал нас в отель,
и там мы много горьки водка пили,
но «русски гид с турист нельзя в постель!»,
когда допили, сказала Филя.
Филя, Филя, Филя, Филя-ля-ля,
зачем моя не стал твоя?

Мне Филя рассказать про весь Москва,
когда нас на экскурсия возили,
но так болел с похмелья голова,
что я сказал ей: «Послушай, Филя,
Филя, Филя, Филя, Филя-ля-ля,
давай об этом опосля!»

«В Россия плохо есть с граждански прав!» —
меня предупреждал мой кореш Билли.
Теперь я понял, как он был не прав:
у них в Нэшвилле не знали Фили.
Филя, Филя, Филя, Филя-ля-ля,
права все эти — понту для!

Мы с Филя занимались русски мат.
Из-за него мне даже в морда били.
Теперь я шлю в Техасе всех подряд
и вспоминаю мой крошка Филя.
Филя, Филя, Филя, Филя-ля-ля,
я так грущу, тебя любля!

Я был Париж, Неаполь и Мадрид,
мотался весь Европа, шляпа в мыле,
но не имел такой красивый гид,
как крошка Филя, my darling Филя.
Филя, Филя, Филя, Филя-ля-ля,
назначь мне встречу у Кремля!

Песня про отца

Наверно, если не считать одиозного «Тонкого шрама», это самая известная из моих песен. Причем в отличие от «шрама», который писался долго и мучительно, эта песня сочинилась очень легко и практически без усилий. Я отлично помню, как это произошло. В конце зимы 1987 года у меня была назначена деловая встреча на Ленинском проспекте, но человек, которого я ждал, так и не пришел. Я с полчаса промаялся на морозе, замерз как собака и зашел погреться в какой-то подъезд — тогда еще на подъездах не было домофонов и кодовых замков. И вот в этом подъезде я неожиданно для самого себя буквально минут за пятнадцать сочинил эту песню от начала до конца. Так иногда бывает.

О своем отце я довольно много писал и в прозе, и в стихах. Он был мужественным, ироничным и мудрым человеком, но в некоторых случаях не мог преодолеть стереотипов национального и социального менталитета. Через несколько лет после смерти мамы у него был роман с очень славной женщиной, но, к нашему с сестрой сожалению, он не женился на ней, только потому, что она не была еврейкой. Или, например, до того как мне исполнилось 16 лет, он никогда при мне не ругался матом и всячески агитировал меня за советскую власть, хотя сам вечерами с увлечением слушал по радио «вражеские голоса». Но буквально на следующий день после моего 16-летия он разговорах со мной перешел на отборную матерщину, причем ее объектом была преимущественно советская власть.

Если был бы отец живой,
я б ему позвонил домой
и, наверно, спросил:
«Ты все прыгаешь, Хил?
Как делишки? Где был, с кем пил?»

А отец бы ответил так:
«Как трактуешь отца, сопляк?
Впрочем, что с тебя взять?
Заходи, дам пожрать —
ты ж, небось, без копья опять?»

И пришел бы я в дом к отцу.
Он бы мне разогрел супцу
и из высохших шпрот
сделал бы бутерброд,
и сказал бы: «Давись, проглот!»

Я бы все смолотил, смолол
и сказал бы: «Ну, я пошел!
А супец был хорош!»
А отец бы: «Ну, что ж,
Жрать захочешь — еще придешь».

Я бы вышел, курнул «дымку»,
был бы март иль апрель в соку,
и мотался б скворец
по березе кривой,
если был бы отец
живой.

Бабушка Ревекка²²

Моя бабушка по материнской линии Ревекка Семеновна Клямер отличалась стихийной, но очень ярко выраженной ксенофобией. Она не то чтобы не считала неевреев за людей, но в силу крайне герметичного местечкового воспитания просто не представляла себе, что человек может быть неевреем. Однажды, не помню уж по какому по поводу, в нашем доме была молодежная и отнюдь не однородная по национальному составу вечеринка. Когда шумное веселье с пьяными песнями и танцами перешло далеко за полночь, кто-то из моих родителей заметил, что надо бы потише топать — ведь внизу люди живут. На что бабушка, до этого мирно дремавшая в углу, неожиданно возразила: «Там не люди, там — гои».

По-русски она говорила плохо, с неистребимым акцентом, путая склонения, спряжения и падежи, а в минуты душевного волнения непроизвольно переходила на идиш. Тем не менее, когда я учился в школе, она чрезвычайно интересовалась моими успехами в русском языке. Я, одинаково плохо успевавший по всем предметам, не мог понять, почему бабушку так беспокоит именно русский язык, и однажды спросил ее об этом. Бабушка ответила примерно следующее: «Если ты будешь плохо знать русский язык, то когда ты вырастешь большой и начнешь делать гешефты, тебя же будут все время обманывать».

В 1975 году бабушка Ревекка эмигрировала в Канаду. Ей тогда было почти 80. В 1996 году она умерла, не дожив до ста лет каких-нибудь полгода. Вскоре после своего переезда (разумеется, еще в Канаду, а не на тот свет) она прислала мне ботинки (шузы) — огромные высокие кожаные башмаки на толстенной подошве, каких в то время здесь ни у кого еще не было и в каких любит щеголять сейчас продвинутая молодежь. Они верой и правдой прослужили мне лет пять, тогда как обычной обуви мне с моим диким плоскостопием и ярко выраженной диабетической стопой едва хватало на сезон. Долгожительство почти бабушкино.

Бабушка Ревекка прислала из Канады шузы!
Модней, чем «саламандра», прочней чем сапоги из кирзы.
Нехай увидят гои, как я на всех газах
буду по субботам в синагогу ходить в шузах
от бабушки Ревекки,
в шузах от бабушки Ревекки.
Даже на раввине нету и в помине таких!

Бабушка Ревекка прислала из Канады шузы!
Теперь в любую стужу конечности не будут сизы!
Пусть зусман²³ свирепеет и иней на ушах,
а ноги сладко преют и потеют в этих теплых шузах
от бабушки Ревекки,
в шузах от бабушки Ревекки.
Пусть Россия в снеге,
ноги будут в неге всегда!

Припев:

Я письмо отправлю за моря и реки
в Калгари (Канада) бабушке Ревекке.
К ней его доставит спецавиапочта.
В том письме «спасибо» бабушке, за то что
бабушка Ревекка прислала из Канады шузы!

Бабушка Ревекка прислала из Канады шузы!
От зависти загнутся московские крейзы и шизы,
когда я с другом Семой на кваках и фузах
буду каждый вечер рок-н-роллы гонять в шузах
от бабушки Ревекки,
в шузах от бабушки Ревекки!
Пусть в Канаде знают,
как у нас канают под них!

Припев.

Первая песня про Вэла²⁴ (Музыкальный момент)²⁵

Вторая часть этой песни, написанной (да-да, ничего не поделаешь) на тридцатилетие Вэла, посвящалась тому, что он в тяжелые для всей страны годы беспощадной и безнадежной борьбы с пьянством и алкоголизмом изготовлял в почти промышленных количествах всевозможные домашние фруктово-ягодные вина, чем и поил всю нашу ненасытную ораву, и в первую очередь, конечно, меня и Костю.

Эх, черт побери, было времечко! Какие славные вечера и ночи проводили мы втроем в его комнате на Красностуденческом, где на рояле, под роялем и вокруг рояля были расставлены большие и малые емкости с разноцветными напитками, — есть что вспомнить!

Да и вообще Вэл был всеобщей палочкой-выручалочкой. Не сосчитать сколько больших и малых услуг и одолжений он оказал всем нам, а мы, что там греха таить, порой позволяли себе беззастенчиво злоупотреблять его дружбой, верностью и безотказностью.

А потом в один несчастный день все неожиданно и кардинально (но, к счастью, не навсегда) изменилось, но об этом уже во «Второй песне про Вэла».

Вэл совершенен телом,
Вэл безупречен делом.
По уши в скверне и грехе
все мы по сравненью с нашим Вэлом.
Он — наш общий благодетель,
средоточье благородства.
И с кем из праведных мужей
в нем мы не отыщем сходства?
Полон нравственной силищи,
доброй славы вместилище,
он стоит на пьедестале
незапятнанной морали.

В дни перестройки каждый
мучим духовной жаждой.
В трудное время добрый Вэл
жажду утолял нам не однажды.
Ведь все бы мы околели
с этой страшной дороговизной,
так кто ж хоть словцо о Вэле
мог бы вымолвить с уко-
вымолвить с уко-
вымолвить с укоризной?
Наших страстей арбитры —
вэловы декалитры.
Даже в горячке белой
будем мы помнить Вэла.

Вторая песня про Вэла²⁶

В конце 1987 года Вэл совершенно неожиданно (и категорически отказываясь от объяснений) прервал все отношения со мной и С. Костюхиным. Одиннадцать лет мы, и вместе с нами вся прогрессивная общественность, терялись в догадках о причине такой внезапной опалы. То есть мы, конечно, понимали, что так или иначе это должно быть связано с чрезвычайно сложно протекавшим романом Вэла с его нынешней женой, но никакой своей вины мы за собой в этом деле не знали, тем более что, как выяснилось впоследствии, ее и не было.

Я вообще убежден, что в основе подавляющего большинства всяких размолвок и ссор между близкими людьми лежит какая-нибудь глупость или недоразумение. Кто-то что-то не так сказал, кто-то что-то не так понял, кто-то что-то кому-то не так передал — и пошло-поехало. Казалось бы, чего проще? Спокойно встретиться, поговорить, разобраться что и как, сказать: «Мне тут передали про тебя то-то и то-то. Что же ты, сукин кот, себе позволяешь?» — и все выяснится в два счета без взаимных обид и необратимых последствий. Но нет. Люди становятся в позы, делают драматические жесты, совершают якобы ответные оскорбительные действия — словом, черт знает что!

И вот спустя много лет долгожданное объяснение с Вэлом состоялось… Как мы и предполагали, повод для обиды был не только смехотворным, но и абсолютно химерическим, то есть существовал только, как и сказано в песне, в «воспаленном мозгу» Вэла. Как подумаешь, что из-за такой, чтобы не сказать сильней, ерунды столько лет — псу под хвост, буквально хочется рвать и метать.

Зачем ты, Вэл,
так резко в убежденьях поправел?²⁷
Зачем ты нас, твоих друзей,
определил в разряд плевел
и наше общество презрел?

Признайся, Вэл,
что ты и сам уже вполне прозрел
и убедился ты давно,
что не такое мы говно,
как ты подумал сгоряча,
когда ударила моча
в твой воспаленный страстью мозг
и ты взорвал последний мост,
соединявший нас с тобой!
Твоей мы чашки голубой²⁸
не разбивали вовсе, Вэл,
но ты поверить захотел
девичьим выдумкам о том…
И вот твой дом
теперь закрыт от нас, хоть мы ни в чем
перед тобою не грешны
и только часто видим сны
о молодом вине твоем,
что прежде пили мы втроем.

Теперь нам, Вэл,
чуть что приходится бежать в отдел²⁹
а там и очередь, и мент,
и бедноват ассортимент,
и мордобой, и теснота,
да и компания не та…

Собачья жизнь³⁰

Разумеется, в жизни авторов не все и не всегда было так беспросветно, как в этой отчасти мизантропической песне. Более того, сознательно нагнетая атмосферу безысходности и тщательно нанизывая на шампур незамысловатой сюжетной коллизии самые неаппетитные натуралистические детали, которым, по большому счету, конечно же, не место в художественном произведении, авторы думали примерно так. Они думали: нехай слегка обалдевший слушатель в соответствии с законами катартического противочувствования поднимется над мрачной и умышленно «сниженной» действительностью и поймет, что жизнь даже в самых отталкивающих своих проявлениях ну пускай не прекрасна, но в общем и целом терпима. Во всяком случае, другой нет и, к сожалению, не предвидится. А если кому уж совсем невмоготу, то на худой конец можно утешаться моим любимым и, кажется, анонимным изречением «Человеческая жизнь тяжела, но, к счастью, коротка».

Желтые зубы, тухлый запах изо рта
и на помятой морде торчит недельная щетина.
Память слаба, и совесть не совсем чиста,
и в ушах паутина,
и в душе пустота,
словно в ней ни черта
никогда и не было!

Припев:

Эта собачья жизнь!
Опухают ноги, трясутся руки, вся грудь в седине.
Собачья жизнь!
Глубоко безрадостная и не-
выносимая!
Эта собачья жизнь!
Девушки не любят, мозги не варят и масть не идет.
Собачья жизнь!
И во всем неперка который год!

Утром проснешься — хочется тошнить и рвать,
и с сокрушенным сердцем идешь в сортир как на закланье.
Справишь нужду и снова валишься в кровать.
Ни к чему нет желанья
и на все наплевать.
В общем, можно сливать
воду потихонечку.

Припев.

Песня про Костю

Забавно, что и эта, совсем не юбилейная песня была написана ко дню рожденья. А Костя, как проницательный читатель, должно быть, уже догадался, — это Сергей Костюхин, гитарист и музыкант от бога, мой друг, соавтор и бессменный аккомпаниатор с самой ранней юности. Эта песня писалась в то время, когда в нашем совместном творчестве (в силу ряда причин, изложенных непосредственно в ее тексте) наступил довольно длительный перерыв. Не первый и не последний. А последний наступил совсем недавно, когда Костя умер.

Мне очень трудно писать о нем. Вся его жизнь — от трогательного и безумно талантливого юноши до старого, седого, больного и вечно брюзжащего алкоголика — прошла на моих глазах. И эта эволюция, конечно, была трагедией. Прежде всего трагедией артиста, мучительно сознающего, что ему так до конца и не удалось реализовать то, что он слышал внутренним слухом.

Первые двадцать из сорока лет нашей дружбы прошли более или менее безоблачно, и это было прекрасное время. Но по мере прогрессирования его неизлечимого алкоголизма, с которым я долго и безуспешно пытался бороться и так и не сумел примириться, нам становилось все трудней друг с другом. Между нами происходило много всего, наши отношения усложнялись, и мы оба порой бывали небезупречны. Однако сохранившаяся с юности человеческая и творческая близость крепко держала нас, и мы по-прежнему оставались друзьями.

Когда-то мне попалось у Шолом-Алейхема очень точное наблюдение: «Можно дружить и не быть друзьями, а можно быть друзьями и не дружить». Так вот второе — это про нас с Костей в последние двадцать лет. Мы редко встречались и еще реже говорили. Говорить нам, в общем, было не о чем — мы все знали друг о друге и все сказали друг другу много лет назад. Мы видели друг друга насквозь, а частности были нам неинтересны и даже раздражали.

И вот теперь его не стало. И спеть на его поминках я ничего не смог.

Хочу я вспомнить, как во время оно,
блуждая мыслью в собственных соплях,
два молодых, способных мудозвона,
мы вышли вместе на житейский шлях;
как мы с тобою в годы юности бездомной
ногой стучали неумелой и нескромной
в искусства гулкие врата,
как мы читали жизнь с листа.

Уже тогда вовсю в проказах наших
кастальский ключ поигрывал лучась,
и хоть немало сделано промашек,
за кое-что не стыдно и сейчас.
И было все нам в те года по барабану,
и, засадив для вдохновенья по стакану,
мы под гитарку до утра
гоняли наши шлягера.

Любимцам муз, а также просто граций
(хотя тебя любили чуть нежней),
казалось нам, что будет продолжаться
гастроль по жизни до скончанья дней,
что время есть, что все идет великолепно,
но, как всегда, пиздец подкрался незаметно,
и уж не вспомнишь нынче, как
пошло все врозь и враскосяк.

Давно уж нет над нами общей кровли,
и кажет старость нам свое мурло.
Я, как в дерьме, увяз в книготорговле,
ты чересчур ударился в бухло.
И все ж я верю, что на наш закат печальный
блеснет хоть что-нибудь улыбкою прощальной,
и в наши сорок с небольшим
мы здесь еще пошебуршим.

А если все уже непоправимо
и больше нам не петь с тобой вдвоем,
ведь мы и сами лишь наполовину
предполагаем жить, а глядь — помрем,
то кто из нас — вообрази себе кошмарчик! —
на тех поминках наш блатной репертуарчик
один исполнит за двоих —
ты ль на моих, я ль на твоих?..