Сны

Теперь я почти каждую ночь стал видеть сны. Многие из них были вполне бессодержательными и оставляли после себя только смутные воспоминания о разнообразных дурацких ситуациях, неловких положениях, несбывшихся ожиданиях: элементарные, казалось бы, головоломки, которые никак не удается разгадать, мелодии, к которым не получается подобрать гармонию, бредовые идеи, которые я всю ночь мучительно и безуспешно пытаюсь сформулировать, гениальные стихи, которые при пробуждении оказываются бессмысленным набором слов, несходящиеся карточные пасьянсы или просто какая-то невнятная чушь, после которой наутро чувствуешь себя законченным неудачником и недоумком.

Но чем дальше, тем больше из этих сновидений начинали складываться отчетливые сюжетные картинки — иногда обрывочные и лаконичные, а иногда и развернутые в довольно замысловатые новеллы. Вот, к примеру, я прихожу в магазин, набираю в тележку кучу продуктов (в основном всяких красивых фруктов), а в качестве оплаты пытаюсь всучить кассирше несколько своих дисков и еще удивляюсь, почему она не дает мне сдачи… Или я сижу на заднем сидении междугороднего автобуса и на глазах у весьма респектабельных, преимущественно заграничных пассажиров неопрятно ем (вернее даже, жру) огромный нескончаемый кусок жареной рыбы. Я знаю, что мне вот-вот выходить и надо успеть все доесть, но чем больше я пихаю в себя эту жирную безвкусную массу, тем больше ее остается… Или на каком-то многолюдном сборище я мучительно и безуспешно ищу человека, с которым мне до зарезу требуется поговорить, перехожу от одной компании к другой, но его нигде нет, хотя я уверен, что он должен быть где-то здесь. И вот наконец я вижу его в противоположном конце зала, со всех ног бегу к нему, но это оказывается не он, а совершенно неизвестный мужчина, который вдруг с размаху бьет меня ногой в живот… Или мы с Лешей на нашей старенькой «Таврии» — нашей «синей птице» — рыщем вокруг родного Савеловского вокзала и никак не можем к нему подъехать, потому что везде висят запрещающие знаки. Устав от этих бесконечных блужданий, Леша останавливает машину, выходит из нее и направляется к какому-то молодому человеку, который катает по тротуару коляску с ребенком. Недолго поговорив с ним, Леша снова садится за руль. Я спрашиваю: «Кто это?» «Это смотрящий за вокзалом, — отвечает Леша. — Я дал ему денег. Сейчас он позвонит, и знаки перевесят». Молодой человек действительно с кем-то говорит по мобильнику, и сейчас же вокзал, едва видимый вдалеке, начинает стремительно приближаться к нам. «Ну вот и приехали», — говорит Леша… Или я отбываю срок принудительного лечения в какой-то психушке не то в Александрове, не то в Коломне. Завтра он истекает, и утром за мной должна приехать Мариша. А вечером надзирательница мне говорит: «Знаешь, твой срок кончается завтра, а мы по ошибке сняли тебя с довольствия уже сегодня. Ты уж перекантуйся как-нибудь до утра». Я иду в свою палату, но моя койка занята — на ней сидит маленький крикливый старикашка в линялом нижнем белье, и мне неохота с ним связываться. Я иду в столовую, но баба с раздачи говорит, что уже выдала мою порцию. Я отправляюсь в сортир, но уборщица замахивается на меня шваброй и гонит прочь. А между тем желание справить нужду становится все нестерпимей. Я несколько театрально восклицаю: «А куда же мне теперь податься?». Кто-то отвечает: «А ты спустись в подсобку к тетке Степаниде, она тебя пристроит к своему кабанчику». Я выхожу на темную лестницу, но тут терпеть уже больше не остается сил. Я спускаю штаны, присаживаюсь прямо на лестничной площадке у зарешеченного окна и, держась руками за холодные прутья, делаю свое дело… Или я спешу к возлюбленной и неожиданно обнаруживаю на месте станции метро глубокий котлован, наполненный грязной водой. Я вскакиваю в маршрутку, но она привозит меня на какой-то незнакомый пустырь или, скорей, свалку. Спотыкаясь о куски арматуры и обломки кирпичей, я долго бреду по колдобинам и рытвинам и в конце концов выхожу к жилому массиву. Я пытаюсь поймать машину, но никто, понятное дело, не останавливается. И тут я вижу — вот же на другой стороне улицы ее дом. Я взбегаю по ступенькам, звоню в дверь. Мне открывает ребенок и говорит: «А мама здесь больше не живет»… Или совсем уж странное: я торгую фруктами (опять фрукты!) в ларьке возле нашего дома, и для этого ларька мне зачем-то понадобился платяной шкаф, стоящий у меня в квартире. И вот я с какими-то немолодыми небритыми кавказцами тащу шкаф по улице, а его дверцы все время раскрываются и прямо на асфальт вываливается моя старая одежда — синий свитер, рыжий пиджак, салатовая куртка. Я смотрю на эти тряпки и чуть не плачу. «Господи, — думаю я, — ведь это же моя жизнь!» Вдруг вместо лета начинается зима, и я словно со стороны вижу себя среди сугробов — трясущегося от холода, в одной футболке и почему-то без брюк. А кавказцы стоят вокруг, смеются и показывают на меня пальцами… Или мы с сестрой живем с мамой и папой в нашей старой квартире на улице Зои и Александра Космодемьянских. Вечером я собираюсь уходить на какую-то вечеринку, а сестра уводит меня на кухню и говорит: «Ты бы лучше сегодня не ходил никуда, ведь наши мама с папой умерли». «Не говори глупостей, — отвечаю я, — они же сидят в комнате и смотрят телевизор». «Ты ничего не понимаешь», — говорит сестра и начинает плакать. «Что за чушь!» — отвечаю я и с легким сердцем выхожу из дома. Внизу я отпираю почтовый ящик и вижу, что мне пришло письмо. Я разрываю конверт, но так неловко, что письмо вываливается из него и падает на пол. Подняв листок, вырванный из школьной тетради, я читаю: «Обвиняемый Швейк утверждает, что за ночь разучился писать»… Или еще такое: место действия очень напоминает пионерские лагеря, куда я в детстве неукоснительно ездил каждое лето. Между нарядных домиков в лесу прогуливается много народу. Преимущественно это мои друзья, но попадаются и посторонние лица. В водовороте этого массового променада, буквально «средь шумного бала, случайно», я встречаю прелестную юную незнакомку — эдакое шаловливое грациозное создание, — и мы с ней внезапно ощущаем такое взаимное влечение, что у нас возникает настоятельная потребность немедленно уединиться. Возбуждая друг друга нежностями и недвусмысленными прикосновениями, мы слоняемся по коридорам и комнаткам, но везде натыкаемся на моих друзей и подруг, которые вроде бы всячески поощряют меня в моем вожделении, но при этом им и в голову не приходит оставить нас одних. И вот наконец мы находим какой-то полутемный чуланчик с продавленной пыльной кушеткой, и на ней все, о чем мы мечтали, начинает восхитительно совершаться. Но тут я внезапно слышу звуки музыкальных инструментов, оборачиваюсь и вижу, как в дальнем углу чуланчика, который уже превратился в небольшой зал с низким потолком, репетируют мои музыканты. И тогда я без всякого сожаления встаю с кушетки и присоединяюсь к ним… Или я еду на такси по Москве времен моей молодости. Пыльное московское лето, за опущенным окошком мелькает то, чего сейчас уже не увидишь, — деревянные журнальные киоски, автоматы с газированной водой, дети в пионерских галстуках. Я тороплюсь на поезд — еду в Крым. Здесь тоже как-то неявно замешана женщина — вроде бы мы с ней должны там встретиться, но это где-то на заднем плане. Такси подвозит меня почему-то к Казанскому вокзалу, я достаю бумажник и, порывшись среди нынешних пятисоток и тысячных, нахожу старую советскую зеленую трешку и вручаю ее таксисту. Со всех ног бегу на перрон, запрыгиваю в вагон и тут выясняется, что это вовсе не вагон, а теплушка, в каких в фильмах про войну солдаты ехали на фронт. Дверь за мной захлопывается, поезд трогается и быстро набирает ход. Я в этой теплушке совершенно один, в ней очень жарко и душно. С каждой минутой мне все больше хочется пить, но воды нет, а поезд и не думает останавливаться. Я лежу на какой-то грязной соломе и чувствую, что начинаю умирать от жажды. Непонятно откуда рядом со мной оказывается отец. Он говорит: «Посмотри, в какое ничтожество ты превратился, а ведь я так любил тебя. Постарайся хотя бы умереть как мужчина!»… Или около станции метро «Войковская» я с компанией моих американских друзей сажусь на троллейбус в сторону «Водного стадиона». Мы вроде бы едем на пляж, но вместо этого оказываемся в сыром подвале, где расставлены бильярдные столы, а на них — много бутылок водки, которую мы все пьем из горлышка и без закуски. Мне все это очень не нравится, и вдобавок меня преследует гниловатый запах не то соленых огурцов, не то квашеной капусты. Между тем ко мне подходит Катька и говорит: «Пошли на хер отсюда. Я тебе покажу настоящее море. Нужно только купить сигарет». Мы с ней выходим наружу и долго бродим по совершенно пустынным улицам, но все табачные киоски почему-то закрыты. А Катька непрерывно повторяет: «Надо только купить сигарет, и тогда начнется настоящее море»… Или там же на «Войковской» я мотаюсь по мокрому хлюпающему снегу, увешанный огромным количеством сумок. В них чего только нет — книги, кассеты с моими песнями, белье из прачечной, какие-то харчи, бутылки с пивом. Но мне зачем-то непременно надо еще купить горячие бублики. Я останавливаюсь около лотка с выпечкой и прошу пять штук, а продавщица мне говорит: «Не жмись, мужик! Бери уж всю связку — ребятишкам раздашь». Я оборачиваюсь и вижу, что вокруг меня сгрудилось с десяток галдящих черноголовых огольцов — по виду явно беспризорных. Я ставлю свои бесчисленные сумки прямо в грязную серую жижу под ногами и лезу в карман за бумажником. И тут эти малолетние сукины дети, как саранча, набрасываются на мои сумки, моментально расхватывают их и разбегаются кто куда. Я успеваю схватить за шиворот только одного гаденыша, но у него в руках ничего нет. Я беспомощно оглядываюсь по сторонам, а в этот момент раздаются звуки труб и из-за поворота к кинотеатру «Варшава» строем выходит военный духовой оркестр. Я забываю обо всем на свете и испытываю буквально физическое наслаждение от того, как чисто, слаженно и мелодично ведут свои партии туба и баритон. А потом поверх оркестра взвеваются два ломких прокуренных тенорка:

Отправляясь в большую дорогу
Голубым и улыбчивым днем,
Беспокойство свое и тревогу
Мы в багаж на вокзале сдаем…

Но чаще всего мне снится один и тот же повторяющийся со всевозможными вариациями сюжет о том, как мы с ребятами — с покойным Костей, с Шурой, с Андрюхой, с Мишкой (иногда все вместе, иногда в разных сочетаниях) — должны где-нибудь концертировать, но в последний момент начинает происходить какая-то лажа. То перед самым концертом выясняется, что я куда-то подевал программу и текст конферанса. Я в панике роюсь по карманам и сумкам, но никак не могу найти эти проклятые листочки и, пристроившись за столиком, уставленным пепельницами и бутербродами, лихорадочно начинаю на салфетках набрасывать какие-то бездарные репризы… То мы вдвоем с Костей лабаем квартирник где-то в Штатах. Я пою свои песенки, которые приставляются одна к одной в виде костяшек домино, и их цепочка неумолимо ползет к краю стола. Все вокруг понимают, что стол сейчас закончится, и это будет катастрофа. Костя делает мне страшные глаза и шепчет: «Дуплись!» Я в ужасе заглядываю за край стола, а там открывается вид на Париж с Монмартрского холма… То мы всем бэндом едем в машине по московским пробкам и страшно опаздываем. Ребята взвинчены, переругиваются друг с другом, а Костя вдобавок пьян, что особенно бесит сидящего за рулем Шуру. И как-то так получается, что Костя на ходу вываливается из машины, а мы это замечаем, только уже приехав на место, и в спешке пытаемся перекроить программу, чтобы обойтись без него. Этот процесс почему-то сводится к надуванию разноцветных воздушных шариков, которые поднимаются к потолку и лопаются один за другим, а мы, с ног до головы обсыпанные конфетти, торопливо надуваем все новые и новые… То во время саундчека микрофоны вдруг начинают пронзительно свистеть и хрипеть, Костя свирепо материт местного звукача, Шура и Андрюха с перекошенными и сосредоточенными лицами суетятся вокруг аппаратуры, я, как ненормальный, бегаю со сцены в зал и обратно, и только Мишка сидит в обнимку со своей мандолиной и блаженно подремывает, а над его головой в розовом луче порхают покерные комбинации… То мы выступаем в Крыму в каком-то роскошном дворце с балюстрадой, спускающейся прямо к морю. На этот раз все складывается удачно — программа отрепетирована, мы трезвые, аппаратура в порядке. Я стою с сигареткой на балюстраде и знаю, что сегодня будет успех и аншлаг — сейчас должен приплыть белый пароход с самой лучшей, понимающей публикой. Но время идет, парохода все нет и понемногу становится ясно, что он вообще не придет. Темнеет, я начинаю замерзать — меня буквально трясет от холода. Ко мне подходит Костя и говорит: «Хули здесь стоять! Пошли погреемся — Любаша чайку вскипятила»… То я уже на сцене, с большим чувством излагаю про преждевременное семяизвержение и слышу, что или я не попадаю в музыку, или ребята играют что-то левое. Я оборачиваюсь на них, а они знай себе наяривают, совершенно не обращая на меня внимания, — Андрюха зубы скалит и чубом трясет, Мишка, как всегда, из стороны в сторону раскачивается, Шура ногой притопывает. А я чувствую, что плыву, — меня мутит, язык заплетается, голова кружится. И тут из-за кулис на сцену выбегает Мариша и шепчет мне на ухо: «Ты же забыл дома свою вставную челюсть!»

Но что хотелось бы отметить. Вопреки своему в целом довольно мрачному колориту и неприкрытой фрустрационной составляющей эти сны никоим образом меня не удручают. Ну разве что самую малость. Ведь несмотря на все неудачи, неприятности и обманутые надежды, я живу там вполне полноценной жизнью — без устали хожу, бегаю, поднимаюсь по лестнице, таскаю тяжести, вступаю в отношения с женщинами, без ограничений выпиваю и закусываю. Удручает, как это ни прискорбно, явь: жидкие седые космы в зеркале, немощь, непослушные ноги, отвратительный вкус во рту и неотступная болезнь.