Серенада Смита

Перед тем как писать этот рассказ я попросил свою дочурку опросить ее френдов на фейсбуке, может ли кто-нибудь из них, не заглядывая в гугл-яндексы, сказать, что представляет собой указанная в заголовке серенада Смита. Из принявших участие в опросе тридцати респондентов, в числе которых были, между прочим, люди с университетским и даже консерваторским образованием, положительно ответили только двое. Несмотря на невысокую количественную репрезентативность, результат весьма показателен и, увы, вполне ожидаем.

Поэтому я счел необходимым предварить свое повествование небольшой справкой: серенада Смита из считающейся в целом неудачной оперы Ж. Бизе «Пертская красавица» (по мотивам романа Вальтера Скотта) — это одна из красивейших арий в истории музыки, входившая в репертуар почти всех знаменитых теноров прошлого. Но в нашем случае дело не только в сухой музыковедческой фактографии. Для меня важно, чтобы у тех, кто будет читать мой рассказ, эта замечательная мелодия была на слуху, и я настоятельно предлагаю перед прочтением прослушать ее — хотя бы по нижеследующей ссылке.

* * *

Первый раз я поцеловался с девушкой, когда мне было четырнадцать лет.

Лето 1967 года мы проводили в Малаховке на даче у наших родственников. Будучи чрезвычайно общительным юношей, я очень быстро оброс дачными знакомствами, но больше всего времени проводил у наших соседей. Фамилию их я за давностью лет запамятовал. Это была бы обычная семья — папа, мама, бабушка и двое сыновей (первый — мой ровесник, второй — лет на пять постарше), если бы не одно совершенно беспрецедентное обстоятельство. Ничего подобного я ни разу в жизни не встречал: у обоих сыновей было одно и то же имя — Дима. Я недоумевал, как это могло получиться, но спрашивать мне казалось неловко. Их все звали Дима большой и Дима маленький, и так вышло, что я общался в основном не со своим ровесником (его, честно говоря, я вообще помню очень смутно), а с Димой большим — здоровенным медлительным увальнем, который волшебным образом преображался за столом для пинг-понга, стоявшим у них на участке. Откуда ни возьмись появлялись скорость, резкость, реакция, изящество. Особенно ему удавались неберущиеся топ-спины с абсолютно непредсказуемым отскоком шарика. Я тоже играл довольно неплохо, но до Димы большого мне было далеко. Тем не менее из всей дачной компании я оказался для него наиболее достойным соперником, проигрывал всегда в упорной борьбе, а иногда (примерно одну партию из пяти) мне даже удавалось выиграть.

А еще у них гостила какая-то дальняя родственница из Симферополя по имени Света. И уж ее-то фамилию — Карташева — я запомнил на всю жизнь. Младше меня на год, тонкорукая, легконогая, с уже сформировавшейся ладной женской фигуркой, она порхала по участку, как бабочка, придерживая руками разлетающиеся светло-русые волосы. Но самым трогательным было какое-то удивленно-вопросительное выражение, с которым она чуть исподлобья поглядывала на все вокруг и даже иногда на меня. Я пялился на нее коровьими глазами, принимал романтические позы, пытался с ней заговорить, но успеха не имел.

Потеряв всякую надежду обратить на себя ее внимание, я решил посоветоваться со старшим товарищем и в перерыве между партиями спросил у Димы большого, как быть, если нравится девушка.

— Что значит, как быть? — пробасил Дима. — Кинул ей палку и весь разговор!
— Так прямо сразу и кинуть палку?
— А чего с ними еще делать? В пинг-понг они не волокут… А тебе, что ли, наша Светка глянулась?

Я смущенно потупился.

— Нет, Светке палку пока нельзя. Она ж малолетка — зашухеришься, и хана. Ты лучше к Наташке из Удельной сходи. Хотя нет… Она такому салаге, как ты, задаром не даст. Только за пятеру — а где ж тебе ее взять? Короче, подождать придется годика три. Тогда и со Светкой можно будет — она ж все равно к нам каждый год приезжает.

Такой трезвый и отчасти приземленный подход к проблеме меня удовлетворить, конечно, не мог. Тем более что я для своих лет был на редкость целомудренным молодым человеком, и дальше совместных прогулок и катания на лодке по здешнему озеру мои устремления не простирались. Добавьте сюда нездоровое увлечение поэзией вообще и в частности то, что перед самым отъездом на дачу я беззастенчиво украл в районной библиотеке чудом завалявшийся там «Кипарисовый ларец» Иннокентия Анненского, с которым не расставался ни днем, ни ночью.

Словом, после долгих размышлений я решил, что наиболее адекватным выражением моего чувства (раз уж кинуть палку все равно нельзя) будет спеть Светке серенаду. Голос у меня сломался всего пару лет назад, а до того я не без блеска подвизался в качестве солиста школьного хора и даже, несмотря на не оставляющую сомнений картавость и отвратительную дикцию, брал призы на конкурсах самодеятельных исполнителей. Среди прочих выдающихся произведений вокального искусства была в моем репертуаре и пресловутая серенада Смита. Я, правда, не без оснований опасался, что теперь едва ли смогу вытянуть ее в оригинальной тональности (ля минор), и, поупражнявшись на безлюдном берегу озера, понял, что придется транспонировать всю партию на целую квинту вниз. Но главная проблема представлялась мне не в этом. Серенады, как известно, исполняются под покровом ночной темноты, а в наших краях летом темнеет только ближе к полуночи, тогда как самое позднее в десять мне уже полагалось быть дома.

Хорошо еще, что я спал на веранде, поэтому выбраться из дома, дождавшись, когда все уснут, оказалось, в принципе, несложно. Я на ощупь нашел дырку в заборе, через которую лазил по несколько раз в день. Добродушный фокстерьер Никки ничего против моего присутствия не имел. Дружески тявкнув, он вернулся к своим обычным ночным занятиям. И тут передо мной во весь рост встала проблема номер два. Дом был большой, внутрь я никогда не заходил и на какую сторону выходит Светкино окно, не знал. Я пару раз обошел вокруг дома, но полезной информации это мне не прибавило. Тогда, от безысходности предположив, что Светка тоже спит на веранде, я расположился напротив нее и, откашлявшись, затянул:

На призыв мой тайный и страстный,
О, друг мой прекрасный,
Выйди на балкон…

На словах

Озари свод ночи улыбкой,
И стан я твой гибкий
Обниму, любя…

на веранде зажегся свет, и в дверях появилась мама Димы большого и Димы маленького в белой ночной сорочке. С криком «А вот я сейчас милицию вызову, хулиганье проклятое!» она выплеснула в мою сторону помойное ведро. К счастью, в темноте цель была ей плохо видна, и помои просвистели мимо.

Но все равно после такого афронта мне ничего не оставалось, как с позором ретироваться.

Впрочем, вскоре выяснилось, что моя ночная эскапада не была безрезультатной. Наутро, когда мы с Димой большим как ни в чем не бывало рубились в пинг-понг, его мама (она, судя по всему, вчера меня не узнала) послала Светку вынести нам по кружке очень вкусного холодного компота.

Подойдя с кружкой ко мне, Светка спросила:

— Это ты вчера ночью пел?

Я не стал отпираться и мрачно кивнул.

— Ну ладно, — вздохнула Светка, — тогда приходи сегодня после обеда на бревна.

Так называлось место на пыльном пустыре около недостроенного клуба, где действительно живописной грудой были навалены бревна, привезенные туда неизвестно кем и неизвестно для чего. По вечерам вокруг них собирался весь дачный бомонд, устраивались танцы под транзистор, по доброй российской традиции кончавшиеся, как правило, легким мордобоем. А днем там обычно было пусто.

Не таким я представлял себе свое первое свидание, но выбирать не приходилось. И уж, конечно, я не мог не поделиться радостной новостью с Димой большим, но понимания не встретил. «На хрена тебе это нужно? — сказал он. — Удовольствия никакого, а неприятностей потом не оберешься. Если тебе так уж невтерпеж, давай я тебе лучше пятеру займу — к Наташке сходишь».

От денег я мужественно отказался, но попросил старшего товарища одолжить мне для похода на рандеву свои супермодные по тем временам брюки: сверху — в обтяжку, снизу — широченный клеш. Дима большой с явной неохотой согласился. «Только учти: там молния заедает», — тактично предупредил он.

До молнии, впрочем, дело не дошло, а вот неприятности и впрямь не заставили себя ждать. Не успели мы со Светкой расположиться на нагретых солнцем бревнах и начать приличествующий случаю разговор, как в мои клеши залетели несколько ос и, отчаявшись выбраться наружу, принялись немилосердно жалить меня в самые нежные участки тела. Первое время я мужественно сносил эти зверские укусы, но скоро мое терпение лопнуло, и я стал с преувеличенным возбуждением рассказывать Светке какие-то дурацкие истории, горячечно жестикулируя и хлопая себя ладонями по ляжкам в надежде пришибить проклятых тварей. Светка несколько минут глядела на мои непристойные ужимки, а потом торопливо проговорила: «Знаешь, я лучше домой пойду».

Она легко поднялась с бревен на свои точеные ножки и, словно танцуя, побежала через пустырь.

А спустя несколько дней мы почему-то съехали с дачи и вернулись в Москву. То ли у отца отпуск кончился, то ли еще что-то случилось — сейчас уже не помню. Знал я, что и Светка должна вот-вот возвращаться к себе в Симферополь, и это только усугубляло тяжелую фрустрацию, в которой я пребывал после неудачного свидания. Я не находил себе места и в ближайшие выходные, наврав родителям, что иду в Лужники на футбол, сорвался в Малаховку.

На даче я Светку не застал — она ушла купаться на озеро. Я разыскал ее там и, удивляясь собственной наглости, развязно предложил прогуляться. Она быстро оделась, и мы пошли, но уже не на бревна, а в небольшой лесок между озером и железной дорогой. И там совершенно неожиданно (по крайней мере, для меня) мы, не говоря ни слова, начали целоваться. Я, по выражению Александра Сергеевича Грибоедова, буквально «повис у нее на губах», она, раскрасневшись и закрыв глаза, все тесней льнула ко мне. Время шло, а мы никак не могли отлипнуть друг от друга.

Между тем настал вечер. Светка проводила меня до электрички, но, не в силах расстаться, поехала со мной в Москву. В поезде к изумлению пассажиров (в те времена в общественном месте не так часто можно было увидеть самозабвенно лижущихся подростков) продолжалось то же безумие. В Москве мы постояли на перроне, и теперь уже я отправился со Светкой в Малаховку. Потом мы еще долго целовались у ее калитки, и под единственным фонарем во всем проулке я записывал ее симферопольский адрес… В общем, едва не опоздав на последнюю электричку, я вернулся домой во втором часу ночи.

С гудящими чреслами, еще не отошедший от сладостной эйфории, я поднялся к себе на седьмой этаж и, открывая дверь ключом, услышал, как мама говорит отцу: «Хиля, когда он войдет, дай ему сразу по морде!» Я вошел, отец развернулся, я, вспомнив навыки недолгих занятий боксом, на автомате нырнул ему под руку, и отец со всего размаху врезал открытой ладонью по дверной задвижке. Раздались сдержанный стон и краткая матерщина. И сразу же с кухни донесся крик моей бабушки Ревекки, которая, несмотря на поздний час, по телефону рассказывала о похождениях непутевого внука своей сестре Фане: «Ой, Фанеле, послушай вос туцех, этот бандит уже лупит своего отца!»

Всю осень и всю зиму мы со Светкой оживленно переписывались. Я изощрялся в восторженных излияниях чувств и обильно цитировал русскую классику (преимущественно без указания авторов), Светка отвечала, что тоже скучает, и ненавязчиво переводила разговор на красоты крымской природы. Но ближе к весне переписка естественным образом стала понемногу сходить на нет, а в мае Светка написала, что не приедет этим летом в Малаховку, потому что родители увозят ее в Прибалтику.

Здесь наша история вполне могла бы и закончиться, но моими стараниями у нее оказалось довольно занятное продолжение.

Спустя лет пятнадцать я в многочисленной компании своих друзей и подруг поехал на отдых в Крым. Между Судаком и Коктебелем располагалось славное местечко — совхоз «Приветное». Туда мы всем кодлом и подрядились убирать персики. Совхоз нас обеспечивал жильем, питанием и даже платил сверх этого кое-какие деньги, так что отдых для нас был практически бесплатным. С рассвета и до наступления жары (то есть часов до одиннадцати) мы, особо не напрягаясь, собирали «сочащиеся спелостью плоды» и объедались ими до колик в животе, а потом — по интересам: кто на пляж с девочками, кто уединялся в прохладной хате с гитаркой и канистрой местного винишка, кто под сенью виноградных лоз предавался dolce far niente и упражнениям в версификации.

А когда пришло время уезжать, мне вдруг вступило в голову, что не худо бы в качестве продолжения банкета навестить предмет своей юношеской страсти, благо адрес Светки я помнил наизусть — я и до сих пор его не забыл. Короче говоря, посадил я в Симферополе своих ребят на московский поезд, а сам отправился по следам ностальгических воспоминаний. Выяснилось, однако, что этот адрес не в самом Симферополе, а километрах в пятнадцати — в учебном городке Крымского сельскохозяйственного института, и добраться туда по вечернему времени было не так просто. Маршрутка ходила только в рабочие часы, таксисты отказывались ехать даже за двойной счетчик, а ждать автобуса пришлось больше часа. Пока доехал, пока не без труда нашел нужный дом — обшарпанную блочную пятиэтажку — время уже к десяти. А в Крыму темнеет рано.

Ломиться непосредственно в квартиру я побоялся. Пес его знает, может, там родители, муж ревнивый или еще кто. А может, Светка здесь вообще уже давно не живет — ведь сколько лет прошло. Но я заранее придумал, что нужно делать. По номеру квартиры было нетрудно рассчитать, что она располагалась на третьем этаже и окна выходили на фасад дома. В одном из них горел свет. Собравшись с духом, я встал перед подъездом, набрал в грудь побольше воздуха, и в душной крымской ночи раздалось: «На призыв мой тайный и страстный…»

Забавно, что реакция на мое пение оказалась почти такой же, как пятнадцать лет назад. После первого куплета из окна пятого этажа в меня полетела пустая бутылка, а после припева из окна второго этажа по пояс высунулась какая-то тетка и завопила: «От пьянчуги бисовы! Идыть до скверу и тамо спывайте!»

А когда я допел до конца и уже собирался начать сначала, из подъезда танцующей походкой вышла Светка. В вечернем полумраке мне показалось, что она ничуть не изменилась, но когда мы поднялись к ней, я увидел, что это не совсем так. Нет, она не растеряла своего очарования — она по-прежнему была легка и грациозна в движениях, светло-русые волосы по-прежнему вились вокруг тонкого лица, но из немного впавших глаз исчезло трогательное детское удивление. Они смотрели ясно, твердо и безнадежно.

Она провела меня на кухню, быстро и красиво накрыла на стол, достала бутылку вина.

В общем, у нее все нормально. Кончила сельскохозяйственный институт, работает на кафедре, когда выходила замуж, родители оставили им эту квартирку, а сами переехали в Симферополь. С мужем вскоре развелись, ребенок (мальчик) остался, он спит в соседней комнате. Сейчас есть у нее, как она выразилась, «приходящий». Неплохой парень, но какой-то странный — непонятно, чего он хочет.

Потом она, сочувственно вздыхая, слушала рассказ о моей веселой, неприкаянной и антиобщественной жизни, а когда в этом рассказе как бы сами собой замелькали диссидентские нотки, она вдруг улыбнулась своей чудесной грустной улыбкой и сказала: «Значит, и ты стал жертвой оголтелой антисоветской пропаганды, поддался на посулы вражеских голосов?»

Я сперва решил, что это такой юмор, но Светка и не думала шутить. «Да, упустила тебя твоя комсомольская организация, — продолжала она. — Конечно, у нас встречаются отдельные недостатки и перегибы на местах, но нельзя же во всем видеть только негатив. Партийное руководство знает о наших трудностях и ведет нас правильным путем».

От неожиданности я настолько опешил, что даже не пытался возражать. Светка почувствовала мое недоумение и спохватилась: «Ну ладно, что это я политинформацию взялась тебе читать… Поздно уже, пора спать ложиться. У тебя это все наносное. Я верю, что в глубине души ты настоящий советский человек».

Она постелила мне на узеньком и коротковатом кухонном диванчике, а сама ушла в комнату к сыну. После всего услышанного мне казалось, что я долго не смогу уснуть, но, приняв горизонтальное положение, я сразу вырубился, словно на дно пошел.

Утром Светка накормила меня завтраком и пошла проводить на маршрутку. Я уселся рядом с водителем и закурил. Светка, красивая, как «Весна» Боттичелли, стояла на остановке и махала мне рукой. В ее глазах блестели слезы.

Вот теперь истории действительно конец, и, пожалуй, самое время для закругления композиции еще раз послушать серенаду Смита.