Гойка и хайка

Когда мама умерла, отец оставался еще вполне себе нестарым 46-летним мужчиной, и года через три у него появилась любовница, чему мы с сестрой Леной очень обрадовались, потому что смотреть, как он каждый день, придя с работы, сидит один на кухне и садит «Беломор» пачку за пачкой, было невыносимо.

Его избранницей стала очень славная женщина по имени Марья Петровна, с которой они когда-то много лет проработали в одной школе: отец преподавал физику, а она (как, кстати, и мама) — литературу и русский язык. И, судя по всему, еще во время совместной работы между ними что-то такое смутно намечалось, по поводу чего мама, как будто предчувствуя, устраивала отцу сцены ревности. Хотя, как мне потом рассказывала сама Марья Петровна, у них тогда ничего существенного не было — так, какие-то неопределенные флюиды и взаимная симпатия.

И вот теперь их некогда эфемерные чувства материализовались. Причем отец, буквально как партизан, скрывал от нас с сестрой эту связь, постоянно придумывая для своих вечерних отлучек какие-то не очень вразумительные предлоги. И уж тем более Марья Петровна никогда не приходила к нам. Отцу почему-то казалось, что его роман должен нас задевать, хотя в действительности, повторяю, мы были этому только рады.

Но долго шифроваться ему, конечно, не удалось. Вскоре Марья Петровна по собственной инициативе позвонила мне и сказала, что хочет со мной познакомиться. Мы познакомились и, несмотря на почти двадцатипятилетнюю разницу в возрасте, как-то сразу очень задружили. Одно время мы с ней встречались наверно даже чаще, чем она встречалась с отцом, тогда как отец об этой дружбе не знал (и замечу в скобках, так и не узнал).

Их любовные свидания проходили преимущественно у нее дома, но отец из своей партизанской конспирации никогда не оставался на ночь и часов около одиннадцати обычно возвращался к себе. Порой доходило до смешного. Только он за порог, а Марья Петровна уже звонит мне и воркующим голосом говорит: «Дорогой! Он уехал, и я теперь совершенно свободна», — и я быстренько ехал к ней, благо она жила довольно близко.

Мы усаживались на кухне и под веселые разговоры о том о сем и под бутылочку-другую водки задушевно коротали ночку. Надо заметить, что Марья Петровна была одной из немногих женщин, которые могли пить наравне со мной, а это, скажу без ложной скромности, удавалось в то время далеко не каждому мужчине.

Может показаться странным, но нам — сорокапятилетней женщине и двадцатилетнему мальчишке — было совсем не скучно друг с другом, хотя общего, за исключением иронического отношения к себе и окружающей действительности, у нас оказалось не много. Наши пристрастия, по крайней мере применительно к современной литературе, практически не совпадали. Марья Петровна — и по возрасту, и по воспитанию, и по кругу общения — была типичной шестидесятницей (или, если точней, пятидесятницей) со всеми вытекающими отсюда предпочтениями, а продвинутая и разочарованная молодежь моего поколения уже относилась к «детям оттепели» «с насмешкой горькою обманутого сына надо промотавшимся отцом» и их творчества не принимала напрочь.

Марья Петровна в свое время окончила филфак ленинского пединститута и была хорошо знакома со всей знаменитой пединститутской компанией 50-х годов — Визбором, Кимом, Адой Якушевой, Петром Фоменко, Юрием Ряшенцевым. К последнему мы с ней как-то раз даже сходили в гости, и он читал нам свои стихи «не для печати». Меня тогда очень удивило, что они практически ничем не отличались от тех, которые он публиковал в журнале «Юность», и я никак не мог взять в толк, почему одни можно печатать, а другие нельзя. Когда я по юношеской бестактности спросил об этом автора, он ответил, что нам, молодым невеждам, не горевшим в танке, таких тонких стилистических нюансов не понять. Впрочем, он отнесся ко мне вполне благосклонно, посоветовал пристроиться к переводческой кормушке и даже дал на пробу перевести с подстрочника довольно длинное стихотворение какого-то грузинского поэта, посвященное Сталинградской битве. Я его добросовестно мусолил недели две, но ничего путного у меня не получилось.

О чем же мы с Марьей Петровной говорили ночами напролет? Честно говоря, сейчас уже не помню. В основном рассказывали друг другу анекдоты, которых в те годы ходило невероятное множество, и всякие забавные истории из жизни. Тогда как раз стали очень популярными апокрифы об особенностях дикции Леонида Ильича. Вроде бы именно от Марьи Петровны я впервые услышал про «Советский Союз и другие сосиски сраны» и ответил ей рассказом про «многосисячный коллектив вашей ткацкой фабрики».

Ну и конечно, мы много говорили об отце. О том, какой он блестящий учитель и непревзойденный острослов, о том, что он при этом не слишком просвещенный человек и не свободен от некоторых предрассудков. Марья Петровна очень заинтересованно расспрашивала про бабушку, про маму, про сестру. Она как будто готовилась войти в нашу семью, и мне казалось, что это только вопрос времени. Я был уверен, что отец женится на ней, и не понимал, почему он тянет резину и что, собственно, его останавливает.

Глаза мне открыла сестра, которая всегда была умнее меня в таких делах. «Он никогда не женится на ней, — сказала Ленка. — Ведь она не еврейка, и он побоится, что родня его осудит. Ты вспомни, как наша дорогая тетя Ида любит порассуждать о том, что все гойки — проститутки и алкоголички, и представь, как она отреагирует, если услышит о его женитьбе на русской».

Сестра хорошо знала, что говорит, — героем ее первого серьезного романа был парень с татарскими корнями, и переполох в родне в этой связи поднялся тогда неописуемый. Но мне все-таки не верилось, что местечковые предубеждения и страх не угодить родственникам в отце настолько сильны, что он откажется от такой удачной партии. Однако вскоре произошел случай, который полностью подтвердил правоту моей не по годам мудрой сестры.

Отец отмечал свой день рождения. Более того, это, кажется, было пятидесятилетие. В нашей маленькой квартирке собралась вся мишпоха — родные, друзья молодости. Шумно, весело, людно. В самый разгар веселья — вдруг звонок в дверь. Улыбающийся отец открывает, а там Марья Петровна — нарядная, с большим букетом цветов. «Поздравляю вас, — говорит, — Иехиель Соломонович, от бывших коллег по 747 школе».

Первый и последний раз в жизни я увидел отца испуганным и потерявшим лицо. «Спасибо…» — промямлил он и к моему изумлению не пригласил ее войти.

Удивительно, что после этого они расстались не сразу, а при встречах со мной Марья Петровна даже не упомянула про свою обиду. Но постепенно их отношения стали сходить на нет, и некоторое время спустя Марья Петровна переехала с нашего севера Москвы на дальний восток — куда-то на Рязанский проспект — к своему новому другу. Думаю, что с тех пор они с отцом больше никогда не встречались. Я же еще несколько раз приезжал к ней, но по понятным причинам нашим ночным посиделкам пришел конец, несмотря на то, что ее сожитель тоже был незаурядным любителем и мастаком по части выпивки — правда, он предпочитал портвешок. В общем, скоро и мы с Марьей Петровной перестали видеться.

А отец таки нашел себе жену, которую не стыдно показать еврейским родственникам. Это была роковая красавица с роскошным экстерьером и феноменальным бюстом. Ее звали Нонна Аркадьевна. Помимо того, что она приходилось дочерью известной исполнительницы еврейских народных песен Сары Фибих, Нонна Аркадьевна и сама была птицей высокого полета. Она несколько лет проработала в главной редакции литературно-драматических программ Центрального телевидения и приятельствовала со всей литературно-драматической элитой столицы. В разговорах непринужденно упоминала «Мишу» Козакова, «Зяму» Гердта, «Шуру» Ширвиндта, «Андрюшу» Миронова, в ее доме пели Окуджава, «Саша» Галич и «Володя» Высоцкий. Наконец, ее близкой подругой была дочь директора Дома актера, впоследствии с блеском продолжившая дело своего отца, — Маргарита Эскина. Кроме того, Нонна Аркадьевна не чуралась и диссидентской деятельности — она лично участвовала в подготовке, хранении и распространении «Хроники текущих событий». Словом, вся она «от гребенок до ног» была плоть от плоти той, как сейчас выражаются, страты, с которой отец в прошлой жизни никаким боком не соприкасался, и это, похоже, очень ему импонировало. Они представляли настолько разные слои общества, что я, признаться, недоумевал, где и как они в принципе могли пересечься, не говоря уже обо всем остальном.

Немного смущало и то, что отец у нее оказался не то четвертым, не то пятым мужем, но, в конце концов, кто считает? — лишь бы ему с ней было хорошо. Я, впрочем, не уверен, что они с отцом, как говорится, узаконили свои отношения. Скорее всего, все-таки нет. Во всяком случае факта свадьбы я не помню — просто отец переехал в ее уютную, с большим (я бы даже сказал: чрезмерным) вкусом обставленную квартирку в писательском доме у метро «Аэропорт», которая досталась Нонне Аркадьевне от кого-то из предыдущих мужей.

А перед переездом отец, старавшийся, как правило, избегать резких телодвижений, совершил отчаянный волюнтаристский поступок — он разменял нашу старую квартиру на улице Зои и Александра Космодемьянских. При этом моей сестре, которая уже была замужем и ждала ребенка, досталась малогабаритная «двушка», мне, холостому оболтусу без определенных занятий, — большая комната в коммуналке. Себе он не оставил ничего. И, как выяснилось со временем, это было довольно опрометчивым решением.

Поначалу отец с Нонной Аркадьевной жили в целом неплохо, хотя она, очень дружелюбно относясь ко мне, почему-то сразу невзлюбила Ленку и в особенности ее мужа. Но года через три отец стал болеть. Один за другим посыпались инфаркты. Врачи твердили, что не понимают, как он еще живет с практически нефункционирующим сердцем. Отец держался из последних сил, выписывался из реанимации и снова выходил на работу, но в его глазах уже появились тоска и обреченность.

В начале зимы 1982 года Нонна Аркадьевна позвонила и сказала, что хочет поговорить со мной не при отце. Мы встретились около метро «Аэропорт». Была, помнится, отвратительная погода. Мы с ней стояли прямо на улице под ледяной метелью, и Нонна Аркадьевна, захлебываясь яростными слезами, говорила примерно следующее: «Ты уже взрослый и должен меня понять. Твой отец умирает, а я не хочу умирать вместе с ним. Я тоже уже не молода и не желаю провести остаток жизни сиделкой при нем. Я хочу общаться с друзьями, принимать гостей, ходить в театры, ездить на юг. Я еще женщина — мне, извини, нужен регулярный секс… Умирающий должен умереть, а живые должны жить. В общем, я решила так: поговори с сестрой, и забирайте его к себе».

Назавтра я позвонил отцу. Я не стал передавать ему свой разговор с Нонной Аркадьевной и без долгих предисловий сказал, что будет лучше, если он немедленно переберется ко мне. Отец не удивился. Он немного помолчал, а потом ответил: «Не лезь не в свое дело. Разберемся без сопливых», — и положил трубку.

Не знаю, было ли между ними после этого что-то сказано. Очень возможно, что и нет — отец не зря считался человеком крайне немногословным. Но он не переехал ни ко мне, ни к Ленке, хотя она тоже звала его к себе, а Нонна Аркадьевна больше на эту тему не заговаривала. Впрочем, я с тех пор вообще старался избегать встреч с ней и приходил к отцу, когда ее не было дома. Увиделись мы только на его похоронах, которых пришлось ждать совсем недолго. Жарким майским днем следующего года отец умер на ходу, когда они вместе гуляли по дачному поселку.

Полгода спустя у Нонны Аркадьевны был уже новый муж — кажется, какой-то писатель средней руки.